— Я думал, что сам свихнулся.
— Ах, так? И никого не видел?
— Видел.
— Кого?
Его гримаса уже не походила на улыбку. Я долго смотрел на него, прежде чем ответить.
— Ту… чёрную…
Он ничего не сказал, но вся его скорчившаяся, подавшаяся вперёд фигура немного обмякла.
— Мог всё-таки меня предупредить, — начал я уже менее уверенно.
— Я ведь тебя предупредил.
— Каким способом?
— Единственно возможным. Пойми, я не знал, кто это будет. Этого никто не знал, этого нельзя было знать…
— Слушай, Снаут, я хочу тебя спросить. Ты знаешь это… уже некоторое время. Та… то… что с ней будет?
— Тебя интересует, вернётся ли она?
— Да.
— Вернётся и не вернётся.
— Что это значит?
— Вернётся такая же, как в начале… первого визита. Попросту не будет ничего знать, точнее, будет себя вести так, будто всего, что ты сделал, чтобы от неё избавиться, никогда не было. Если не вынудит её к этому ситуация, не будет агрессивной.
— Какая ситуация?
— Это зависит от обстоятельств…
— Снаут!
— Что тебя интересует?
— Мы не можем позволить роскошь таиться друг от друга.
— Это не роскошь, — прервал он сухо. — Кельвин, мне кажется, что ты всё ещё не понимаешь… или постой! — У него заблестели глаза. — Ты можешь рассказать, кто это был?!
Я проглотил слюну и опустил голову. Мне не хотелось смотреть на него. Лучше бы это был кто-нибудь другой, не он. Но выбора не было. Кусок марли отклеился и упал мне на руку. Я вздрогнул от скользкого прикосновения.
— Женщина, которая… — Я не кончил. — Она убила себя. Сделала себе… укол…
Снаут ждал.
— Самоубийство?… — спросил он, видя, что я молчу.
— Да.
— Это всё?
Я молчал.
— Это не может быть всем…
Я быстро повернул голову. Он на меня не смотрел.
— Откуда ты знаешь?
Он не ответил.
— Хорошо, — сказал я, облизнув губы. — Мы поссорились. Собственно… Я ей сказал, знаешь, как говорят со зла… Забрал вещи и ушёл. Она дала мне понять… не сказала прямо… но если с кем-нибудь прожил годы, то это и не нужно… Я был уверен, что это только слова… что она испугается это сделать и… так ей и сказал. На другой день я вспомнил, что оставил в шкафу… яды. Она знала о них. Они были нужны, я принёс их из лаборатории и объяснил ей тогда, как они действуют. Я испугался и хотел пойти к ней, но потом подумал, что это будет выглядеть, будто я принял её слова всерьёз, и… оставил всё как было. На третий день я всё-таки пошёл, это не давало мне покоя. Но… когда пришёл, она уже была мёртвой.
— Ах ты, святая невинность…
Это меня взорвало. Но, посмотрев на Снаута, я понял, что он вовсе не издевается. Я увидел его как будто в первый раз. У него было серое лицо, в глубоких морщинах которого спряталась невыразимая усталость. Он выглядел, как тяжело больной человек.
— Зачем ты так говоришь? — спросил я удивительно несмело.
— Потому что эта история трагична. Нет, нет, — добавил он быстро, увидев моё движение, — ты всё ещё не понимаешь. Конечно, ты можешь это очень тяжело переживать, даже считать себя убийцей, но… это не самое страшное.
— Что ты говоришь! — заметил я язвительно.
— Утешаешься тем, что мне не веришь. То, что случилось, наверно, страшно, но ещё страшнее то, что… не случилось. Никогда.
— Не понимаю, — проговорил я неуверенно. — Правда, ничего не понимаю.
Снаут кивнул.
— Нормальный человек… Что это такое — нормальный человек? Тот, кто никогда не сделал ничего мерзкого. Так, но наверняка ли он об этом никогда не подумал? А может быть, даже не подумал, а в нём что-то подумало, появилось, десять или тридцать лет назад, может, защитился от этого, и забыл, и не боялся, так как знал, что никогда этого не осуществит. Ну, а теперь вообрази себе, что неожиданно, среди бела дня, среди других людей, встречаешь это, воплощённое в кровь и плоть, прикованное к тебе, неистребимое, что тогда? Что будет тогда?
Я молчал.
— Станция, — сказал он тихо. — Тогда будет Станция Солярис.
— Но… что же это может быть? — спросил я нерешительно. — Ведь ни ты, ни Сарториус не убийцы.
— Но ты же психолог, Кельвин! — прервал он нетерпеливо. — У кого не было когда-нибудь такого сна? Бреда? Подумай о… о фанатике, который влюбился, ну, скажем, в лоскут грязного белья, который, рискуя шкурой, добывает мольбой и угрозами этот свой драгоценный омерзительный лоскут… Это, должно быть, забавно, а? Который одновременно стыдится предмета своего вожделения, и сходит по нему с ума, и готов отдать за него жизнь, поднявшись, быть может, до чувств Ромео и Джульетты. Такие вещи бывают. Известно ведь, что существуют вещи… ситуации… такие, что никто не отважится их реализовать вне своих мыслей… в какой-то один момент ошеломления, упадка, сумасшествия, называй это как хочешь. После этого слово становится делом. Это всё.
— Это… всё, — повторил я бессмысленно деревянным голосом. В голове у меня шумело. — Но Станция? При чём здесь Станция?
— Ты что, притворяешься? — буркнул Снаут. Он смотрел на меня испытующе. — Ведь я всё время говорю о Солярисе,— только о Солярисе и ни о чём ином. Не моя вина, если это так сильно отличается от того, чего ты ожидал. Впрочем, ты пережил достаточно, чтобы по крайней мере выслушать меня до конца. Мы отправляемся в космос приготовленные ко всему, то есть к одиночеству, борьбе, страданиям и смерти. Из скромности мы не говорим этого вслух, но думаем про себя, что мы великолепны. А на самом деле, на самом деле это не всё и наша готовность оказывается недостаточной. Мы вовсе не хотим завоёвывать космос, хотим только расширить Землю до его границ. Одни планеты пустынны, как Сахара, другие покрыты льдом, как полюс, или жарки, как бразильские джунгли. Мы гуманны, благородны, мы не хотим покорять другие расы, хотим только передать им наши ценности и взамен принять их наследство. Мы считаем себя рыцарями святого Контакта. Это вторая ложь. Не ищем никого, кроме людей. Не нужно нам других миров. Нам нужно зеркало. Мы не знаем, что делать с иными мирами. Достаточно одного этого, и он-то нас уже угнетает. Мы хотим найти собственный, идеализированный образ, это должны быть миры с цивилизацией более совершенной, чем наша. В других надеемся найти изображение нашего примитивного прошлого, в то же время по ту сторону есть что-то, чего мы не принимаем, от чего защищаемся. А ведь мы принесли с Земли не только дистиллят добродетели, героический монумент Человека! Прилетели сюда такие, какие есть в действительности, и когда другая сторона показывает нам эту действительность — не можем с этим примириться.
