Я недоверчиво покачал головой. Но Фрэнсис всегда знал, как меня зацепить.
— Книги все еще способны приносить реальную пользу, — сказал он. — И не обязательно посвящать их созерцанию собственного пупка.
— А кто созерцает собственный пупок?
— Мартышки, мартышки… Знаешь, как можно понять, что у писателя начались творческие проблемы?
Я не хотел, чтобы он потерял веру в меня как писателя.
— Знаю, — сказал я. — Это когда писатель начинает писать о писательстве. А знаешь, как мужчина узнает, что у него мужские проблемы? — (Я также не хотел, чтобы он потерял веру в меня как мужчину.) — Это когда он подкатывает яйца к своей теще. В моем случае налицо и то и другое.
В более благополучные времена, когда авторы и их литагенты периодически устраивали совместные загулы, Фрэнсис однажды затащил меня в клуб «Гаррик»
[25]
и там в изрядном подпитии поведал о своей любовной связи с одной сочинительницей исторических романов, гордившейся достоверной передачей деталей описываемых ею эпох. По его словам, они занимались любовью только в исторических костюмах. Я на минуту потерял дар речи, вообразив его в пудреном парике и штанах-ренгравах с бантами. Фрэнсис неверно истолковал мой ступор как завистливое восхищение.
— Да, скажу тебе, это нечто! — заявил он, понижая голос и оглядывая комнату, не слышал ли кто посторонний его признание.
С той поры, хотя загулы канули в Лету вместе со зваными обедами и вечеринками, мы при встречах взяли за правило обмениваться интимными подробностями личной жизни, — правда, мои откровения по большей части были вымышлены с единственной целью поддержать доверительные отношения и не лишиться своего агента.
— Ты подкатываешь яйца к своей теще?
— Если можно так выразиться.
— А ты выразись яснее: да или нет.
— Вроде бы да и вроде бы нет.
— А я знаком с твоей тещей?
— Будь ты с ней знаком, тебе не пришлось бы спрашивать. Такие женщины не забываются.
В подтверждение своих слов я начал вращать глазами, как бы оглядывая ее бедра. Он ждал, грызя большой палец, пока я снизу вверх обводил взглядом рельеф ее воображаемого тела. — Как ее имя?
— А при чем тут имя?
— Хотелось бы знать, кого именно я не смогу забыть, если однажды с ней встречусь.
— Поппи.
— Поппи! — Он втянул воздух сквозь зубы, словно возбуждаясь от одного лишь произнесения этого имени. — Поппи — а дальше?
— Поппи Эйзенхауэр.
Если предыдущий вздох говорил о возбуждении, то этот — уже о влюбленности.
— Из тех самых Эйзенхауэров?
— Не исключено дальнее родство. Ее второй муж был американцем. Вряд ли она успела раскопать его семейные корни, так как прожила с ним недолго. Он порвал с ней из-за того, что она позировала в обнимку с виолончелью для афиши концерта Боккерини.
[26]
— Не столь уж страшный грех, на мой взгляд.
Я не сообщил ему одну деталь, которую Поппи с шокирующей прямотой поведала мне уже вскоре после нашего знакомства: для той афиши она снялась обнаженной. Фрэнсису это знать было не обязательно.
Однако он вполне мог вообразить ее обнаженной и без моей помощи. «Поппи… позировать… виолончель… Боккерини» — такая комбинация слов сама по себе наводила на мысли о женской наготе.
Он изогнул одну бровь вопросительным знаком. Я пошевелил бровями, пытаясь изобразить желательный ему ответ.
— Значит, она снова вышла замуж? — спросил он, мелодично присвистнув.
Я отрицательно покачал головой.
— И ты до сих пор меня ей не представил? Я знаком с твоей женой, так почему бы не познакомиться и с ее мамой?
— Ах, Фрэнсис! — воскликнул я, намекая, что не рискнул бы доверить ее этому демоническому карлику-соблазнителю. Вот до какого подхалимажа вынуждены опускаться современные авторы.
Он наклонился вперед с еще большим трудом, чем ранее опускался на стул, и повторил имя:
— Поппи Эйзенхауэр.
Похоже, его что-то беспокоило, но он и сам не сразу понял, что именно.
— Надеюсь, ты не собираешься писать об этом роман? — спросил он. — С тебя станется.
— О чем?
— О Поппи Эйзенхауэр и о тебе. Об этой ситуации.
— «Мартышка и теща»?
Он сложил ладони умоляющим жестом, явно теряя терпение:
— Гай, если ты не собираешься переселяться в джунгли и жить с обезьянами, как Джейн Гудолл,
[27]
— заметь, я вовсе не отговариваю тебя от этого, — но если у тебя нет такого намерения, советую забыть об этих животных.
— Мартышки имеют для меня метафорический смысл.
— Но читателям на это наплевать.
— Хорошо, оставим мартышек. Однако мне понравилась идея написать роман о моей теще. Почему бы нет? Хвалебная песнь прекрасной женщине в летах.
— Прошу тебя, только не это.
— Тебя беспокоит возможная реакция Ванессы?
— Меня беспокоишь ты. Это будет твоим профессиональным самоубийством.
— Почему? Как раз сейчас тема сексапильных старушек входит в моду. Книга станет бестселлером, Фрэнсис!
— Только не в твоем исполнении.
— А что не так с моим исполнением?
— Ты раскроешь тему с мужской точки зрения. — И что?
— А то, что женщинам это не понравится.
— Почему им должно не понравиться?
— А почему читательницам не нравятся твои книги? Может, потому, что ты не идешь им навстречу… не проникаешь в их внутренний мир… потому, что ты пишешь от имени шимпанзе с красным членом наперевес? Откуда мне знать? Я просто советую тебе: оставь эту тему. Подкатывай к ней яйца в реальной жизни, если тебе приспичило. Но не пиши об этом книг.
— Значит, никаких мартышек, никаких тещ, никаких мужских точек зрения… Что же мне остается?
На это у него был готов ответ:
— Шведский детектив.
— Но я ничего не знаю о шведских детективах. Я никогда не был в Швеции.
— Тогда детский детектив. Ребенком ты, надеюсь, был?
Скажи мне, ты был ребенком?
