— Все зависит от того, что ты понимаешь под «чтением», — сказал он.
С того дня всякий раз, пробегая взглядом по газетным некрологам, я боялся наткнуться на его имя.
— Солнышко, — блаженно молвил писатель-патриарх.
— Солнышко, — согласился я.
— А ведь оно угасает, вы знаете?
— Знаю, — сказал я.
— К счастью, я угасну раньше.
— Вам везет, — сказал я.
Должно быть, мы оба задремали на солнечном пригреве, так как я заметил вертолет лишь после его приземления в центре лужайки. Из кабины выбралась популярная телеведущая, придерживая рукой волосы, чтобы те не закрывали ее лицо от фотографов. Она только что выпустила бестселлер о девчонке из простой семьи, ставшей популярной телеведущей.
— Кто это? — спросил патриарх.
Я выложил ему все, что знал об этой женщине.
— Живи сам и дай жить другим, — заключил он.
Эта сентенция показалась мне не очень уместной в данном случае, однако я не стал спорить с дряхлым стариком, который наслаждался последними лучами также состарившегося и одряхлевшего светила.
Перед расставанием он взял меня за руку, и я заметил, что кончик его среднего пальца стерт почти до кости. Я где-то читал, что он до сих пор пользуется в работе обыкновенными карандашами. И я спросил его, не эта ли привычка так изуродовала его палец?
— Не совсем, — сказал он. — По правде говоря, этим пальцем я стираю написанное.
— Но почему бы не воспользоваться ластиком?
Он энергично затряс головой: ластик для него был чересчур технологичен.
— Мне необходимо дотрагиваться до слов, — пояснил он. — Даже до тех, которые я забраковал.
Я кивнул с таким видом, словно и сам был из того же теста, одновременно с ужасом представив, какое количество электронных манипуляций мне требуется для того только, чтобы донести до мира одно-единственное предложение. Стыд и позор.
Все мы были удивлены и встревожены исчезновением читателей — как раз тем вечером намечалось обсуждение этого вопроса за круглым фестивальным столом, — но что, если читатели просто следовали примеру авторов? «Вы уже не пишете так, как прежде, — давали понять они. — Вы больше не дотрагиваетесь до слов, не чувствуете их своими нервами. Живой язык не может пробиться через вашу клавиатуру, и ваши фразы более не согреты теплом авторского дыхания. Так почему мы должны следовать прежним правилам, если сами вы откровенно халтурите?»
— Хочу сделать одно признание, — сказал мне патриарх.
Я насторожился. Может, он сейчас сознается, что все эти годы работал на компьютере, а стертый до кости палец — это просто рекламный трюк?
Он привстал со стула, чтобы вытянуть из кармана платок, и основательно высморкался.
— Когда-то я задал вам слишком жестокую взбучку.
Он произнес это таким тоном, будто вспомнил о давней мальчишеской драке, в которой он одержал надо мной верх (я ни на секунду не усомнился бы в таком исходе, будь эта драка хронологически возможной).
Он увидел мое замешательство и пояснил:
— В рецензии. Я тогда выразился очень грубо.
— Все это поросло быльем, — сказал я, взмахом руки отметая его беспокойство.
— Но не для меня, — возразил он. — Мне кажется, я был несправедлив и погорячился, назвав вас пошляком.
— Ах да, припоминаю…
— Вы это помните?
— Я припоминаю, что кто-то однажды назвал меня пошляком. Но точно так же они называли Лоуренса и Джойса.
— Да, Лоуренса, — подхватил он. — Насколько понимаю, вы не о Лоуренсе Аравийском… Я посчитал, что вы перебрали с сексом, но ведь это смотря на чей взгляд. Как вообще можно определить, когда в книге секса в меру, а когда его слишком много?
— Слишком — это когда вам уже не хочется о нем читать, — сказал я.
— А если мне не хочется о нем читать совсем?
Мы дружно рассмеялись. Я постарался вспомнить ту самую рецензию, но не смог. Это было странно — обычно я не забываю ругательные отзывы. Может, он что-то перепутал или присочинил? А может, он под этим соусом хотел разругать меня сейчас?
Он спросил, что я пишу в настоящее время. Я сказал, что это роман о моей теще.
— Стало быть, в этой книге секса не будет, — заключил он.
Я вежливо улыбнулся и встал, собираясь уходить. Он остался сидеть, сказав, что еще малость погреет старые кости. Я понимающе кивнул. Его ноги, вытянутые вперед и скрещенные в лодыжках, казались каким-то чужеродным дополнением к его телу. Он носил белые фланелевые брюки, которые не выглядели бы слишком длинными и на человеке шестью дюймами его ниже. Между верхним краем простецких черных носков и нижним краем штанин (черные носки с белыми летними брюками!) жалко и уязвимо проглядывала полоска старческой кожи. «Мужчина никогда не должен выставлять на обозрение эту часть своего тела», — говорила моя мама, запрещая отцу сидеть, закинув ногу на ногу.
Патриарх еще раз извинился за прошлое и вручил мне сигнальный экземпляр своей последней книги. Он штамповал их по одной в год. Каждый год по роману начиная с 1958-го. Все написаны карандашом, и во всех место действия ограничено муниципальными конторами, мэрией и городским советом Честерфилда.
[68]
Когда-то его романы пользовались спросом у читателей, а сейчас их годовые продажи не достигали и сотни штук. Поговаривали, что для следующей книги ему уже не найти издателя. «Муниципальный роман» умирал наряду с прочими разновидностями этого жанра.
Я попросил его подписать книгу, обещая беречь ее, как драгоценность. Одной маленькой ложью больше, невелика беда.
Он одарил меня долгой сладчайшей улыбкой. Хоть картину пиши с этой сценки: «Передача эстафеты между поколениями литераторов».
Позднее, вспоминая об этом, я засомневался в его искренности. Вдруг он просто выдумал давнюю разгромную рецензию в расчете на то, что я последую его же совету и «отомщу» публикацией хвалебного отзыва?
Вот только стоит ли овчинка выделки? Стоит ли так изощряться ради какого-то отзыва в прессе, когда тебе уже восемьдесят пять, за твоими плечами десятки изданных книг, а рецензии, как и сами книги, все равно никто уже не читает?
Но такова специфическая писательская болезнь. Она поражает тебя сразу же по вступлении на литературную стезю и не проходит с годами вне зависимости от твоих успехов и заслуг.
20. УСПЕХ В КАНАДЕ
Я так и не выяснил, спала ли Ванесса с Майклом Эзрой. Возможностей для этого у нее было предостаточно. После выхода моей второй книги я препоручил «Вильгельмину» заботам Джеффри Великолепного и переехал с женой и тещей в Лондон. Дабы контраст между столицей и Натсфордом не был слишком резким, мы сначала поселились в тихом Барнсе,
[69]
арендовав коттедж с прилегающим садиком, и там я начал писать свой следующий роман. В процессе работы нормально общаться со мной было невозможно, и Ванесса проводила время, ухаживая за цветами в саду и прогуливаясь вместе с Поппи по берегу Темзы, а когда им это надоедало, женщины садились в поезд и отправлялись навестить друзей в Натсфорде, попутно делая покупки в манчестерских магазинах. Я не мог понять, зачем покупать что-то в Манчестере, если ты живешь в Лондоне, но Ванесса сказала, что это «давно сложившийся ритуал», и я удовлетворился этим объяснением. Вполне возможно, что одним из элементов этого ритуала был шарифоподобный Майкл Эзра.
