Как и у всех нас.
Он вернулся к мозаике, выбирая из кучи однотонные кусочки с голубой водой крепостного рва. Мама следила за тем, чтобы он ничего не напутал. Чувствовалось, что она ждет моего ухода, чтобы вернуться к прежнему занятию.
— Ты-то как, в порядке? — спросил я ее.
Она пожала плечами — эффектно и выразительно, как в старые времена. Я вспомнил, что в мой прошлый визит она выразила желание быть еврейкой, подобно большинству других торговцев. «Но ты и есть еврейка, ма, — сказал я. — Мы все евреи в нашей семье». Она тщательно обдумала эту новость, прежде чем заключить: «Тогда все в порядке».
В этот раз про еврейство она не вспоминала, но была более рассеянной.
— О чем ты сейчас спросил?
— Я спросил, в порядке ли ты.
— Порядок? О каком порядке ты говоришь? И я не нашел что на это ответить.
Был Джеффри настоящим геем или только притворялся? Нынче в здешних краях, к северу от Нантвича, трудно разобраться, кто гей, а кто нет. Возможно, он всегда был таким, а я этого не замечал, слишком занятый самим собой. Что-нибудь в этом роде мог подразумевать Квинтон О’Мэлли, когда настоятельно советовал мне оставаться на севере в расчете на то, что мне откроется еще много неожиданных вещей, достойных литературной обработки.
Сейчас я вспоминаю, как мама периодически ездила со мной и Джеффри в Манчестер для закупки всяких мелочей, именуемых ею «наполнителем для бутика»: нефирменных шарфиков и чулок, солнечных очков и бижутерии для вращающегося стенда рядом с кассой. На манчестерском вокзале наши коробки с покупками всегда доставлял к поезду один и тот же носильщик — большой и грузный, как медведь, с румяными щеками и толстыми ручищами, — неизменно угощавший нас сластями и не упускавший случая похвалить мамины наряды. Однажды мы задержались в Манчестере дольше обычного и зашли перекусить в китайский ресторан, где за соседним столиком я увидел того же носильщика с накрашенными губами и в женском парике. Другие мужчины в его компании — все как на подбор носильщики или грузчики, судя по их массивным фигурам, — также были в женской одежде. Он помахал нам рукой, и я обратил внимание на его перчатки — без пальцев, с кружевной оторочкой у кистей, какие можно видеть у лондонских официанток на фотографиях 1920-х годов. Его приятели засмеялись, когда он изобразил приветственное шевеление толстыми, как сардельки, пальцами. Я растерялся, не зная, махать или нет в ответ, и вообще не понимая эту шутку с переодеванием. Приглядевшись, я обнаружил, что его наряд практически скопирован с маминого, включая длину юбки. Она заметила мое удивление и пояснила, что Дерек (я и не знал, что мама с ним на «ты») экспериментирует со своей ориентацией.
— А те другие тоже экспериментируют? — спросил я.
— Нет, это просто его друзья, которые помогают Дереку пройти через непростой период, — сказала мама.
Однако я еще тогда заподозрил, что мама не говорит всю правду и что добрая половина манчестерских работяг вовсю экспериментирует с ориентацией, используя для этого женские парики и губную помаду.
У меня не возникло желания попробовать это самому, а вот у Сладкого Малыша Джеффри, каким он тогда был, такое желание возникло наверняка. Я не уверен, что он напряженно застыл, уставившись в пространство, при упоминании мамой слова «ориентация», хотя, может, именно так оно и было. Мы уже в раннем возрасте неосознанно определяем вещи, которые могут привлечь нас много позднее. Джеффри увидел частичку своего отражения в толстом вокзальном носильщике, напялившем короткую юбчонку, тогда как я, опять же неосознанно, улавливал свои отражения только в прохиндеях, лжесвидетелях, развратниках и романистах.
До магазина я добрался часам к пяти пополудни и застал Джеффри за серьезным разговором с женщиной, чье лицо показалось мне знакомым по газетным фото. На жену футболиста она не походила — слишком скупая мимика (разве что ей совсем недавно вкололи ботокс), да и старовата для этого, если присмотреться. Думаю, возрастом она была ближе к Поппи, нежели к Ванессе, однако у Поппи я никогда не видел этого характерного для постаревших моделей выражения «считайте мои годы по внешности, а не по метрике». Поппи знала себе цену и без того. И я знал ей цену.
Джеффри жестом попросил меня подождать в сторонке несколько минут. В этом мире есть немало мест, где владельцы провинциальных бутиков уцепились бы за возможность представить важному клиенту своего брата, известного писателя, но городок Уилмслоу в число таких мест не входил. Я втайне надеялся, что эта женщина вдруг меня узнает и сконфузит Джеффри, назвавшись большой поклонницей моего таланта и попросив о чести быть мне представленной. Пусть почует засранец, кто из нас двоих по-настоящему крут.
— Извини за такой прием, — сказал он, целуя меня после ухода клиентки.
Его «братские поцелуи» всегда были бесконтактными, словно он боялся ко мне прикоснуться — или боялся моей реакции на такое прикосновение. Он рассказал о только что ушедшей женщине, подтвердив мою догадку насчет бывшей модели.
— Все еще красива, — сказал Джеффри, — хотя для этого над ней слегка поколдовали.
— «Слегка» поколдовали? Джеффри, да она выглядит так, будто последние десять лет не вылезала из кабинета таксидермиста. Она еще способна улыбаться?
— У нее нет для этого поводов, — сказал он. — Ее только что бросил муж.
— Это случается сплошь и рядом.
— Но не в ситуации, когда у тебя опухоль мозга.
Существовала небольшая вероятность, что Джеффри это выдумал, чтобы меня пристыдить, — такие фокусы были в его духе, — но он казался действительно рассерженным моими легкомысленными комментариями, и я решил его не дразнить.
— Уффф! — выдохнул я. — Извини, не знал.
— Именно что «уффф», — сказал он.
— Зато ты у нас в лучшем виде, — заметил я, приличия ради выдержав паузу.
Но и это замечание ему явно не понравилось.
Джеффри, будучи выше и тоньше меня, в данный момент щеголял в пиджаке от Александра Маккуина с лацканами под металлик, полосатой майке и рваных джинсах. У него имелся свой стиль, но в чем конкретно состоял этот стиль, понять было сложно. Он подводил глаза, но лишь самую малость, так что не всякий заметит. Его волосы вились локонами, как и у меня, только были еще длиннее и гуще. Изображая поцелуй, он откинул локоны с глаз, и они хлестнули по моей щеке, как плеть, свитая из перышек. В жесте, которым он откидывал волосы, заключался вызов: «Попробуй только перейти мне дорогу».
Дал ее следовали поцелуй и удар плетью из перышек.
Интересно, женщин он тоже целовал-хлестал таким образом? А мужчин?
Он любил рассказывать о своих женщинах, вдаваясь в самые интимные подробности и со смаком описывая то, что они с ним вытворяли (всегда только так: они вытворяли с ним), тогда как я задавался вопросом, не сочиняет ли он все это — не столько для того, чтобы замаскировать свои истинные склонности, сколько из желания показать мне, что существует множество альтернатив Ванессе. В нашей семье все почему-то были убеждены, что я несчастлив в браке с Ванессой и буду рад бросить ее при первой возможности. Хотя наш отец был тихоней и рохлей — по крайней мере, до того, как маразм подвиг его на периодические всплески чувственности, — мы все (то есть я, мама и Джеффри) привыкли тешиться иллюзией, что мужчины в роду Эйблманов сплошь крутые мачо, которые не станут терпеть унижения ни от кого, тем паче от женщин. То, что я терпел унижения от Ванессы, надо было как-то объяснить, а я вовсе не желал объяснять это своими чувствами к Поппи. Мои родственники в Уилмслоу полагали, что я ужасно боюсь Ванессы и одновременно глубоко сочувствую ее несчастью, каковым безусловно являлся брак со мной. И, по их мнению, излечить от этого меня могли истории о других женщинах, не менее красивых и элегантных, чем Ви, но куда более покладистых.
