— Нет, я о том, кто их тебе делает.
— Мужчина или женщина?
— Мужчина или женщина.
— Это зависит от конкретных мужчин или женщин, Гай.
Я не дискриминирую людей по половому признаку.
Членосос-моралист, ну и дела! И как ему дается такая эквилибристика? Как он умудряется балансировать на высоконравственной позиции, засунув свой член в рот одному человеку и одновременно отсасывая у другого?
Я сменил пластинку. Спросил про его телешоу: дело на мази или как? Он не выказал особого интереса. Сказал, что идут переговоры. Я спросил про дела в магазине. Лучше некуда, меланхолически ответствовал он.
В свою очередь, он задал пару вопросов о моих писательских делах, не прислушиваясь к ответам. Все это подавалось так, будто он не хочет развивать литературную тему, дабы меня не унижать.
А затем ни с того ни с сего он вдруг разрыдался.
— Джеффри, — сказал я, протягивая руку в намеке на братское объятие, — Джеффри, что случилось?
Он вытер нос рукавом своего стильного пиджака.
— Я тебе соврал, — сказал он.
— Не велика беда.
— Не говори так, пока не узнаешь, о чем я. Помнишь ту женщину в магазине, Памелу Виккери, о которой я сказал, что ее бросил муж после того, как у нее нашли опухоль мозга?
Ха, ха, я все же был прав.
— Да, у меня были сомнения, — сказал я.
— Ага, так у тебя были сомнения?
— Джерри, это не важно. Честное слово.
— Честно?
— Честно.
Он снова утер нос, а потом сжал в кулак руку, которой его утирал. Я невольно чуть откинулся назад из опасения, что он меня ударит.
Он этого не сделал. Но слова его были похуже удара.
— Чтоб ты сдох, Гай! — крикнул он, брызжа слюной. — Чтоб ты сдох!
Я прикрыл рукой лицо, но он отвел ее в сторону.
— Вот что я тебе скажу честно, сученыш-всезнайка, — продолжил он. — Есть вещи, которых ты не знаешь. И есть вещи, о которых не тебе судить, важны они или нет.
— Ладно, — сказал я.
— Нет, не ладно! Вбей себе это в башку — все не ладно!
Это прозвучало пугающе. Последним человеком, от кого я слышал слова «все не ладно», был Мертон накануне самоубийства.
— Если тебе это видится в таком свете, Джеффри…
— «Видится в таком свете»! Боже, Гай, я как будто разговариваю с нашим слабоумным папочкой. Это не у Памелы нашли опухоль мозга, понимаешь?
Я молчал, не желая узнавать то, о чем уже догадался.
— Ох, Джеффри…
— Не охай, я еще не закончил. Это из-за меня Памела порвала с мужем.
— Она решила за тобой ухаживать?
— Она решила жить со мной — с тем, что от меня осталось.
— Ты играешь на жалости?
— По-твоему, мне сейчас до игр?
— Ох, Джеффри, — повторил я.
— И не надо меня жалеть. Я славно поразвлекся в своей жизни.
— Это мне известно.
— Ни хрена тебе не известно. Я поразвлекся со всеми. Со всеми.
— Ну да, ты говорил — и с женщинами, и с мужчинами. В конце концов, это твое личное дело. А что с болезнью, насколько это серьезно?
— Нет, ты не понял. Под всеми я имел в виду всех, — сказал он, еще усилив ударение на последнем слове.
И тут я наконец понял. Я разглядел это сквозь водочные пары, застилавшие глаза Джеффри. Под всеми он имел в виду Ванессу.
Так вот с кем она развлекалась во время своих поездок в Уилмслоу! С моим родным братом.
— Ты намекаешь, что спал с Ванессой?
— Мне всегда нравилась Ванесса.
— Это не ответ на мой вопрос.
— Я однажды прочел твое интервью в «Уилмслоу репортер»…
— Ты не мог его понять. Ты ведь не читатель.
— Однако я его прочел. Ты там говорил, что любишь писать о диких парнях. Но сам-то ты не дикий. В вашем браке вся дикость принадлежит Ванессе.
— Что, видимо, должно оправдывать ее измену с тобой.
— А может, мне просто охота тебя подразнить.
— Почему?
— Потому что ты лицемерный мудак.
— И потому, что у меня нет опухоли мозга?
— Да, и поэтому тоже. И еще, ты никогда меня не слушал. Вот и сейчас ты меня не слушаешь. Я говорил обо всех, не только о Ванессе. Я трахался со всеми.
При этих словах вид у него был настолько дикий, что я подумал, уж не имел ли он связь с мамашей Альцгеймер? Но нет, даже для Сладенького Джеффри секс с собственной матерью — это было бы чересчур.
Однако эта мысль подстегнула другую: он намекал не на свою мать, а на мать Ванессы.
— Поппи! — Я хотел озвучить это имя вопросительно, но получился протестующий возглас.
Он ухмыльнулся:
— А может, я снова тебя дразню.
Эта ухмылка вполне могла означать, что он догадывается о моих чувствах к Поппи и надеется своими рассказами о трахе с ней задеть меня еще больнее, чем упоминанием о трахе с Ванессой.
Я не хотел показывать, насколько он попал в точку, а потому вылез из-за стола и пошел к бару. Не для того, чтобы залить в глаз водки или выкурить сигарету через ухо, но чтобы чуток продышаться и вызвать по телефону такси.
Такси прибыло через десять минут. Уже собравшись уходить, я положил руку на плечо Джеффри. Он не пошевелился.
— Сожалею о твоей опухоли, — сказал я. — И сожалел бы еще сильнее, если бы ты позволил себя жалеть. Если я что-то смогу для тебя сделать, только скажи.
В такси по пути на железнодорожную станцию мне пришло в голову, что Джеффри мог соврать насчет опухоли, как он прежде врал, имитируя обмороки, чтобы меня заклеймили и отвергли, а его взяли в постель к мамочке. Но сейчас я не видел смысла в таком вранье. Я уже давно был отвергнут семьей и не соперничал с ним из-за родительской любви. Он мог соврать, дабы подсластить горькую пилюлю признаний, если это опять же были признания фактов, а не выдумки. Дескать, он не владел собой, трахаясь с моими женой и тещей; его поступками руководил опухший мозг. Но если он врал насчет опухоли, зачем вообще было сознаваться в этих поступках?
Лишь по прибытии на станцию у меня сложилась более или менее полная картина этого дня. Произошла еще одна из тех стычек с братцем, в ходе которых невозможно отличить правду от вымысла, хитрый расчет от безумия. Мой отец предложил мне секс втроем с моей мамой. Мама поняла, к чему он клонит, но не слишком возмутилась, и это меня встревожило. Может, они занимались такими вещами в прошлом? Пусть отец впал в маразм, но даже маразматические заскоки в той или иной мере отражают сущность человека. Я никогда не имел четкого представления о том, кто такой мой отец. И наконец-то я получил это представление. Он был гнусным извращенцем. Вероятно, тоже не без опухоли мозга. Мы — Джеффри Опухшеголовый и я — были сыновьями блудодея и, вероятно, блудницы. Мы были детьми проклятых и обреченных.
