(Да, я согласен, что надо выбирать одно из двух: либо оплакивать гибель книгочтения, либо высмеивать тех, кто еще проявляет интерес к литературе. Я с этим согласен, но хочется выбрать и то и другое.)
— Значит, он не отбыл восвояси?
— Я не понимаю, что значит «восвояси». Он писатель мирового уровня, и он ездит по всему миру. А сейчас он здесь, со мной, если ты спрашиваешь об этом.
Он с ней. Ну надо же! Учитывая, что еще недавно она была со мной, я чувствовал себя так, будто обладал этой женщиной на пару с Мартеном.
— А где сейчас твой парень, если ты с Мартеном?
— Он тоже здесь. Он в восторге от книг Мартена. Я тебе говорила, что у нас свободные отношения.
Я хотел спросить, насколько свободно относится к этому миссис Ноорт, однако вовремя вспомнил, что сам я не в той ситуации, чтобы принимать сторону жен в подобных спорах.
— Что ж, — будь счастлива, Филиппа, — сказал я.
— И ты, Гай, — сказала она.
Это прозвучало самым окончательным прощанием из всех, какие мне доводилось слышать.
Таким образом, на протяжении всего лишь трех часов меня бросили три женщины.
Я не могу долее суток обходиться совершенно без женского общества. Я позвонил бы Мишне Грюневальд, но еще ранее до меня дошли слухи, что она покинула зоопарк и, выйдя замуж за раввина, вместе с ним уехала в Краков, где открылась новая синагога и понемногу восстанавливалась еврейская община. Куда ни глянь, всем было лучше, чем мне.
Поппи и Ванесса отыскали весьма приятный отель в Мортон-ин-Марше и провели там неделю, по истечении которой Поппи перебралась в коттедж с красной черепичной крышей и маленьким садиком в Шиптон-андер-Вичвуде.
— Что ж, она получила свое местечко с длинным составным названием, — сказал я Ванессе, когда она вернулась в Лондон.
— Оставь маму в покое, — сказала Ванесса. — Будь ты с ней поприветливее, она бы никуда от нас не уехала.
— Это она так сказала?
— Нет, я сама догадалась.
— И каким это манером я был с ней неприветлив?
— Тем же манером, каким ты неприветлив со всеми.
— А поточнее?
— Не уделяя внимания. Игнорируя людей. Замыкаясь в своей черепушке.
— Это и называется сочинительством, Ви.
— Отнюдь. Это называется «самовлюбленный индюк».
После Австралии наши отношения не то чтобы разладились — мы с ней не ладили и до того, но теперь наши нелады обозначились четче.
Сразу по возвращении в Лондон она обвинила меня в том, что я не позволил ей остаться в Бруме.
— Можно подумать, ты нуждалась в моем позволении.
— Ну, скажем так, не поддержал меня. Не ободрил. Нечего цепляться к словам, Гвидо.
Теперь же, по возвращении из Котсуолдса, она обвиняла меня в том, что я вынудил ее мать бежать от нас в какой-то Вичвуд-овер-Хрен-Запомнишь.
Я повидал это местечко через пару недель после того, как там поселилась Поппи. Случай представился, когда я ездил на симпозиум в Оксфорд. Отбыв лишь половину программы, я взял такси и назвал водителю адрес, который мне никто не давал, но я нашел его сам среди бумаг Ванессы. Деревушка выглядела вполне под стать своему названию. Добротно и симпатично. Деревенский выгон, деревенская церковь, деревенский паб, деревенские дурачки. Ей будет легко и приятно жить в таком месте.
Со мной вдвоем.
Когда я подъехал, она сидела на деревянной скамье перед фасадом коттеджа и читала какую-то дрянь. Мне бросились в глаза широкополая шляпа с цветочками и шелковые узорчатые шорты до колен, каковой наряд я тотчас про себя забраковал, как бывший продавец-консультант и просто как мужчина. Впрочем, ей не для кого было наряжаться — ведь я не звонил с предупреждением о приезде. Увидев меня, она удивленно прищурилась, но не закрыла свою книгу. На всякий случай я попросил таксиста не уезжать сразу и какое-то время подождать перед домом.
— Вот, представьте, ехал мимо, — сказал я, поздоровавшись.
— Занятное совпадение. И ты опознал меня, случайно выглянув из такси?
— Примерно так.
— Откуда едешь?
— Из Оксфорда.
— А куда?
— В Ноттинг-Хилл.
— Тогда ты сбился с пути.
— Это я уже понял. Вы не подскажете шоферу нужное направление?
— Скажи ему, пусть возвращается в Оксфорд и стартует заново.
— Не угостите бокалом вина, раз уж я тут оказался? — Нет.
— А чашкой чая?
— Нет.
— А моя помощь в истреблении пауков вам не требуется?
Эта деревня наверняка ими кишит.
— Твоя помощь не нужна ни в чем. Пусть пауки живут себе в моем шкафу.
— Ну, тогда я поехал? — Сделай одолжение.
Я попытался разглядеть, какую книгу она читала. Уж такая у писателей привычка: они не могут спокойно видеть человека с раскрытой книгой в руках, не поинтересовавшись при этом, что он читает.
— На что ты так уставился?
— Хотел узнать, что за дерьмо вы читаете.
— Зачем тебе это знать?
— Обычное любопытство.
— Если бы ты просто любопытствовал, ты не назвал бы книгу дерьмом, еще не разглядев.
— Я уверен, что это дерьмо, хотя и не знаю названия.
— И не узнаешь.
Она прижала книгу к груди, как мать прижимает младенца, которого у нее грозятся отнять.
— Может, мне все-таки остаться?
— Исключено.
— Я мог бы переворачивать вам страницы.
— В этом нет нужды. Книга так увлекательна, что страницы переворачиваются сами собой.
— Кто ее автор?
— Некто, принимаемый тобою за дерьмо. Ванесса говорила, что ты всех писателей считаешь дерьмом.
— Это не совсем так. Я считаю дерьмом только живых писателей.
— Ты и сам живой.
— Это ненадолго.
— Однако вот этот автор жив, и он не дерьмо.
— «Он»? Это мужчина? Да вы надо мной издеваетесь!
— Так и есть. А теперь езжай своей дорогой.
— Вы в самом деле этого хотите?
— В самом деле.
— В самом-самом-самом?
— Сколько раз еще тебя просить?
Она была тверда, но я постарался увидеть в этом и светлую сторону. По крайней мере, к «уезжай» она не добавила: «…и больше не возвращайся».
Некая часть — или, точнее, некие части — моего существа среагировала на эту неудачу позитивно. Писателю внутри меня нужна была неопределенность — и пусть она тянется как можно дольше. Быстрый успех был не в интересах сюжета. Пусть я и не из тех авторов, кто делает ставку на закрученный сюжет, но понимаю важность саспенса для литературного произведения. Моралист внутри меня (если это внутри меня сойдет за моралиста) также был доволен неопределенностью. Манки-Миа и Брум не в счет — этих мест не существует на «моральной карте», — но если бы Поппи позвала меня в дом посреди Шиптон-андер-Вичвуда и там стянула бы свои нелепые шорты, для меня это явилось бы серьезным потрясением. Могла ли она сделать такую подлость родной дочери — и не где-нибудь, а в самом сердце старой доброй Англии?
