Он еще пару раз трубно высморкался. Хестон — так его звали. Хестон Даффи.
— Откуда вам известно, что мои книги не читают дети? — спросил я.
Прежде я никогда к этому не стремился, но теперь мысль о том, что мои книги не читают дети, почему-то ужасно меня огорчила.
— По крайней мере, мои дети их не читают, — сказал он.
— И мои не читают! — выкрикнул кто-то из слушателей.
Хестон Даффи тут же организовал экспресс-голосование. Пусть поднимут руки те, чьи дети читают Гая Эйблмана. Ни одна рука не поднялась. А у Хестона возникла еще более удачная идея. Он предложил путем голосования выяснить, кто из присутствующих сам читал хоть что-нибудь из Гая Эйблмана.
И вновь не поднялось ни одной руки. Покончив с этой процедурой, он опустился на стул, самодовольно улыбаясь. «Для детского писателя он что-то чересчур надувается и важничает, — подумал я. — Больше похож на сельского стряпчего или аукциониста». Лицо его казалось слишком широким и мясистым и без этой идиотской улыбки — я бы не хотел, чтобы такое лицо наклонялось близко к лицу моего ребенка, будь у меня ребенок. На нем была мятая черная тенниска, слегка заляпанная чем-то похожим на акварельные краски. Когда он не улыбался, на лице его застывало недовольно-надменное выражение, под стать Виктору Мэтьюру
[86]
в роли Самсона, хотя сейчас не он, а как раз я расшатывал храм в попытке обрушить его на головы филистимлян.
— Вы, разумеется, вправе сами определять свой круг чтения, — сказал я, обращаясь к аудитории, — однако меня забавляет уверенность, с какой вы судите о том, что нравится и что не нравится вашим детям. Или вы каждый вечер проверяете, какие книги они прячут под подушкой? В детстве я читал многие вещи тайком от своих родителей — «Улисса», «Сто двадцать дней Содома», «Застольный разговорник» Кольриджа, — и в этой секретности заключалась одна из радостей чтения. Или теперешнее чтение уже не призвано доставлять радость?
Задавая этот вопрос, я обвел собрание суровым взглядом. Собрание столь же сурово уставилось на меня. Радостей захотел, вот как? Сейчас подкинем тебе радостей!
Слово взяла третья участница дискуссии, сидевшая за нашим столом, — женщина с седыми волосами, заплетенными в девчоночью косичку. Плюс к тому по три серебряных кольца в каждой ноздре и еще по два кольца в каждом ухе. Высокий голос напоминал по тембру флейту и казался принадлежащим не ей, а кому-то другому. «Может, в эту женщину переселился дух какого-нибудь ребенка?» — подумал я. Она подняла руку плакатным жестом, как будто успокаивая восторженную толпу. Впрочем, слова «как будто» здесь излишни. Перед ней и впрямь была восторженная толпа, которую она пыталась успокоить.
— Я Салли Камфорт, — объявила она, хотя перед тем ее уже представляли.
Все повторно разразились аплодисментами. Я тоже захлопал повторно. «Так вот она какая, Салли Камфорт!» — сказал я себе. И лишь где-то на втором плане зудел комариком вопрос: а кто она такая, эта Салли Камфорт?
Одно для меня было несомненно: она считалась живым классиком и богиней среди смертных авторов детской литературы.
— Мне кажется, я понимаю, к чему клонит мистер Эйблман, — сказала она, одарив меня улыбкой, от которой я кинулся бы прятаться за мамиными юбками, будь я ребенком (и не будь моя мама шлюхой, вечно носившей короткие юбки в обтяжку, за которыми черта с два спрячешься). — Мне кажется, он пытается нам сказать — а я со своей стороны готова внимательно слушать, будучи поклонницей его таланта, — что к детям следует относиться очень ответственно. Уверена, мне нет нужды напоминать ему, что Джон Стюарт Милль в молодости страдал нервным расстройством, которое вполне могло быть следствием чрезмерных интеллектуальных нагрузок в раннем детстве. Однако это не должно отвлекать нас от другой важной мысли мистера Эйблмана, как я ее понимаю: мы зачастую недооцениваем интеллект и воображение наших детей.
— Именно так! — сказал я, очень довольный тем, что чуть ранее не поддался искушению вступить в спор по поводу нервных расстройств, заявив примерно следующее: «Насколько я могу судить, половина ваших детей в том же самом возрасте представляют собой косноязычных недоумков, которые, в отличие от Милля, не смогут выйти из этого состояния, используя накопленный интеллектуальный багаж и обращение к поэзии — в его случае стихам Вордсворта». Вместо этого я поаплодировал Салли Камфорт кончиками пальцев, как актер китайской пантомимы, прогоняющий мышь.
Я даже вообразил, как шепчу ей в самое ухо слова благодарности за поддержку.
— Думаю, никто из присутствующих, — сказал председатель, испитого вида мужчина с объемистыми мешками под глазами, — не может быть заподозрен в том, что он недооценивает интеллект и воображение наших детей.
Снова раздались аплодисменты. Но я к ним на сей раз не присоединился.
«Апорт, апорт», — думал я.
Хестон одобрительно качнул массивной породистой головой. Салли улыбнулась и поменяла местами кольца в носу. Я вдруг живо представил себе такое кольцо чекой, вынимаемой из головы-гранаты, — и последующий взрыв.
Далее возникло затишье, и я понял, что настал мой черед подхватить нить рассуждений Салли Камфорт и разматывать ее дальше. «Эх, скорей бы смотаться отсюда и рвануть прямиком в славный Вичвуд-овер-Шиптон», — подумал я, украдкой взглянув на часы.
Мне было бы легче дискутировать, имей я хоть какое-то представление о книгах, написанных Хестоном Даффи и Салли Камфорт, но ничего не поделаешь: раз уж ввязался в спор «вслепую», будь добр довести его до какого-нибудь логического конца.
— Полагаю, резонно будет задаться таким вопросом, — начал я, быстро перебирая в голове все известные мне приемы полемического блефа, — так ли уж необходимы для стимулирования детского воображения эти бесчисленные волшебники, демоны и мифические чудовища с псевдоисландскими именами? Не слишком ли мы торопимся ставить знак равенства между воображением и фантазией, поскольку…
— Только не в моем случае, — прервал меня Хестон. — Мой главный герой Джеко далек от всякого волшебства. Он обыкновенный мальчишка родом из Суссекса, который становится солдатом удачи и сражается во многих горячих точках планеты. И ничего фантастического…
— Минуточку, — в свою очередь прервал его я. — Вы сказали, что этот мальчик — солдат удачи. А сколько ему лет?
— Возраст его меняется от книги к книге. Но впервые он взялся за оружие в девять лет.
— В девять лет? Разве одно это уже не делает его образ фантастическим?
Хестон выглядел так, будто снова не мог определиться: то ли взбрыкнуть, то ли всплакнуть.
— В мире есть страны, где в армию берут детей и помоложе, — сказал он.
— Я в курсе этого. Однако Джеко, как вы сказали, мальчик-солдат из Суссекса, а там, насколько мне известно, девятилетних детей не призывают в армию. Пусть это не совсем фантастика, но согласитесь, что выглядит это крайне маловероятным.
