Несколькими годами ранее он уже поварился в этой каше. Его в ту пору только что уволили с очередной работы, а новую он еще не нашел и посвящал большую часть времени ухаживаниям за одной красоткой с небритыми подмышками и кольцом в носу, которая работала в благотворительной организации и с которой (как считал Треслав) ему суждено было обрести счастье — или несчастье, что не суть важно, раз уж это было суждено. Чтобы быть поближе к любимой, он стал участвовать в благотворительных акциях для бездомных, составлять прошения и предъявлять претензии от их имени. Но если кто-то из них вдруг предъявлял претензии ему, у него не находилось достойного ответа. И вот теперь он также дал слабину, допустив, чтобы его прижали к витрине и обчистили как липку.
«Допустив»? Это слово непозволительно приукрашивало его роль в конфликте. Все произошло слишком быстро, и он просто не имел возможности допустить или не допустить происходящее. Он был схвачен, размазан по стеклу и выпотрошен.
Женщиной.
Но и это было еще не все.
Впоследствии, заново переживая этот эпизод, он припомнил, что грабительница с ним заговорила. Конечно, он мог ошибаться. Налет был слишком внезапным и быстротечным, чтобы отчетливо сохраниться в памяти. Он не был уверен даже насчет себя — произнес он сам что-нибудь или нет? Принял ли он все это в молчании, не пытаясь протестовать или хотя бы звать на помощь? Что же до слов, якобы произнесенных нападавшей, то они могли ему просто померещиться в смачном звуке разбиваемого о витрину носа, в хрусте хрящей или в ударах его сердца, чуть не выпрыгнувшего из груди. И тем не менее эта комбинация звуков не выходила у него из головы, пытаясь оформиться во что-нибудь вразумительное…
Наконец он пришел к выводу, что женщина крикнула: «Ах ты, жулик!» — или нечто вроде этого.
Странное обвинение, если только не предположить, что она была раньше знакома с Треславом и заимела на него зуб. Или же она имела зуб на мужчин в целом и теперь мстила за какую-то обиду первому попавшемуся представителю мужского племени.
В университете он посещал семинар «Патриархат в политике», в ходе которого неоднократно звучала фраза: «Теперь вы понимаете, каково быть женщиной». Возможно, этим возгласом она хотела выразить то же самое.
С другой стороны, фраза «ах ты, жулик!» могла прийти ему в голову просто как отражение подспудного чувства вины перед женщинами. Что, если она его опознала и потому воскликнула: «Ах, ты Джуль?!» — употребив материнское прозвище?
Однако и это нуждалось в объяснении, поскольку фраза прозвучала утвердительно, а не с интонацией удивленного узнавания.
А если она хотела показать, что знает его, и предупреждала? Типа: «Ах ты, Джуль!» — «не надейся, что я забуду твое имя и не доберусь до тебя в другой раз!»
Безусловно, за первыми словами должно было последовать какое-то продолжение. Оно и последовало, если под продолжением иметь в виду потерю им своего имущества. Но напрашивалось и продолжение фразы, — может, она собиралась назвать собственное имя, чтобы вдобавок над ним поглумиться? «Ах ты, Джуль!» — «а я Джульетта — не забудь меня, говнюк!»
Чем дольше он об этом думал, тем меньше был уверен в том, что среди произнесенных ею звуков присутствовал звук «у». То же самое касалось «л», и только звук «ж» не вызывал сомнений.
Могла она, к примеру, сказать: «Ах ты, жмот»? Но почему? Вот если бы она сначала предложила ему добровольно поделиться барахлишком, а уже после его отказа… Но ведь этого не было.
В конечном счете он так и не нашел ничего созвучного, что соответствовало бы ситуации, не требуя при этом дополнительных объяснений.
Если только ее выкрик не был тривиальным: «Ах ты, жид!»
Глава 2
1
— Какой у вас любимый цвет?
— Моцарт.
— А ваш знак зодиака?
— Забияка?
— Нет, я о звездах.
— Ах о звездах! Тогда Джейн Расселл.
[27]
Так началось первое свидание Либора в пору его вдовства.
Свидание! Звучит смешно, если учесть его девяносто без малого и ее едва ли половину, если не треть от этого. Свидание! Но как иначе это назвать?
Имя Джейн Расселл, похоже, ничего ей не говорило. Либор не мог понять, в чем проблема: в его чешском акценте, который он так и не сумел изменить к лучшему, или в его слухе, который с годами изменился к худшему. Ему не приходило в голову, что новые поколения могут попросту забыть Джейн Расселл.
— Р-а-с-с-е-л-л, — произнес он по буквам, — Д-ж-е-й-н. С большой, красивой… — И сделал жест, каким мужчины обычно показывают объемистую женскую грудь, словно взвешивая перед собой два мешка муки.
Девушка — или молодая женщина, почти дитя в сравнении с ним, — отвела взгляд. Сама она, как заметил Либор, не могла похвастаться пышными формами и, должно быть, смутилась от его увесистого жеста. Впрочем, имей она формы, такой жест, возможно, оскорбил бы ее еще больше. Следовало бы учесть это при общении с женщиной, которая не являлась твоей женой на протяжении полувека.
Великая грусть овладела им. Как бы он хотел рассказать об этой своей оплошности Малки и посмеяться вместе с ней!
«А потом я…»
«Либор, как ты мог!»
«Так и смог, представь себе…»
Он мысленно увидел, как она прикрывает рукой рот (подаренные им перстни на ее пальцах, ее полные губы, колыхание ее темных волос), и мучительно захотел, чтобы она была рядом или чтобы все скорее прекратилось: это свидание, его неловкость и его печаль.
Женщину, с которой он встречался, звали Эмили. «Милое имя, — подумал он. — Жаль, что она работает во Всемирной службе». Собственно, ее работа во Всемирной службе Би-би-си и стала причиной, по которой друзья решили их познакомить. Это позволяло не концентрировать внимание на гуляше и клецках (он специально выбрал австро-венгерскую кухню, чтобы заполнять неловкие паузы в разговоре старомодным чревоугодием), а иметь общую тему в лице «Тетушки» — они могли бы обсудить, что изменилось в корпорации со времен Либора, и даже найти общих знакомых, если окажется, что она знает кого-то из детей тех, с кем работал Либор.
— Если только она не сторонница этих гнусных леваков, — предупредил он друзей.
— Либор!
— Я имею право так выражаться, — сказал он. — Я чех. Я видел, что творят эти левые. А на Би-би-си полным-полно гнусных леваков, особенно женщин. И хуже всех левые еврейки. Эта контора — любимое прибежище для всяких изменников и отступников. Половина девиц, с которыми Малки вместе росла, исчезла в недрах Би-би-си. Они утратили чувство меры и чувство юмора, а она утратила их.
