Лонни и Леони, оба завзятые спорщики, когда-то состояли в любовной связи, и тлеющие угли их взаимных обид вспыхивали с новой силой на каждом собрании группы.
— У меня и на той и на другой стороне есть друзья, которых отчаяние уже поставило на грань суицида или убийства своих ближних, — сказала Леони (в последних словах Финклеру почудился нехороший намек), — а мы тут знай себе обсуждаем, кто мы есть и как нам зваться.
— Извините, но это не я вновь поднял вопрос о названии, — сказал Кугле. — Я демократ и готов подчиниться мнению большинства. Это Сэм своим произвольным изменением…
— Да мне плевать, назовитесь вы хоть Всадниками Сраного Апокалипсиса! — крикнула Леони.
— А что, очень милое название, — сказал Лонни. — Только к «сраным всадникам» надо добавить «сраных всадниц».
— Пошел ты в жопу! — сказала Леони.
По-прежнему воротя нос, Финклер вздохнул так глубоко, словно хотел сотрясти до основания весь Граучо-клуб. Ну почему на каждом собрании они вынуждены возвращаться к истокам? Для него была мучительной сама мысль о том, чтобы хоть в чем-то согласиться с Кугле. Если бы Кугле заявил, что ночь непременно сменится днем, Финклер стал бы молиться о ниспослании им вечной ночи.
— Лично я горжусь своим еврейским стыдом, — сказал Финклер. — Если кто-то из вас испытывает другие чувства или путает гордый символ с позорным клеймом…
Кугле издал глухой стон.
— Ты что-то хочешь добавить? — спросил его Финклер.
— Просто прочищаю горло, — буркнул Кугле.
— Ради бога! — крикнула Леони Липман.
— Ты же в Него не веришь, — напомнил ей Лонни Эйзенбах.
— Позвольте мне высказаться по сути вопроса, — подала голос Тамара Краус, самая известная личность среди СТЫДящихся академиков.
Она пользовалась авторитетом не только в научных кругах Англии и Америки, но и на Ближнем Востоке, а также всюду, где были активны антисионисты. В ее присутствии даже Финклер сбавлял тон и умерял свой апломб.
— Наша цель, насколько я понимаю, — продолжила она, — показать, что еврейство — это своеобычное и многоплановое явление, которое не обязательно предполагает защиту Израиля от всякой критики, как не предполагает оно и жизнь в постоянном страхе, словно народ наш вечно обречен быть жертвой. Недавно я имела честь сидеть в президиуме одного собрания в Тель-Авиве и слушать пламенное выступление Авитала Ави, который, подобно этому отважному израильскому философу, — кивнула она в сторону Финклера, — сказал, что сегодня мы сами фактически осуществляем холокост, парадоксальным образом продолжая традиции нацистских палачей. Да, грешно забывать своих мертвых, но вдвойне грешно взывать к их праху для оправдания сегодняшней кровавой бойни.
Финклер отметил, как выгодно отличался ее ровный серебристый голос от истеричной, рваной речи Леони Липман. То же касалось и внешнего вида. Леони одевалась как аборигенка неведомой разгильдяйской страны — Финклер даже придумал ей название: Народная Республика Фигвамград, — в то время как Тамару запросто можно было принять за хозяйку какого-нибудь модельного агентства, настолько удачно сочетались в ней деловой стиль, женственность и безупречный вкус.
Фигурой она напоминала Финклеру его покойную жену, при этом будучи одновременно более жесткой и более хрупкой, чем Тайлер. Он заметил у нее привычку во время разговора периодически хватать рукой воздух и потом крепко сжимать кулак, словно отлавливая и подавляя в зародыше витающие вокруг посторонние мысли. А сейчас он вдруг вообразил ее пронзительно кричащей в его, Финклера, объятиях. Быть может, на него таким образом повлиял контраст между ее внешней собранностью и окружавшей ее атмосферой психического разложения. Собственно, термином «психическое разложение» она характеризовала историю современного Израиля. По ее словам, пройдя через безумную мясорубку холокоста (куда они угодили не в последнюю очередь из-за собственного бессилия и пассивности), евреи растеряли остатки здравомыслия в ходе агрессии против палестинцев, которую они упрямо именовали самообороной. Финклер не разделял ее идею о нацистском безумии, породившем безумие сионистов, но предпочел не вступать в дискуссию, рассчитывая когда-нибудь все же увидеть, как она кричит в его объятиях.
Тамара описывала свой палестинский вояж таким тоном, словно речь шла о летнем отдыхе; казалось, еще немного, и она начнет демонстрировать им слайды и курортные фотоснимки. А между тем говорила она о встречах с представителями движения ХАМАС, в ходе которых Тамара выразила свою озабоченность проводимой ими насильственной исламизацией, включая нападения на «неподобающе одетых» женщин, разгром лавок, торгующих «западным» дамским бельем, разделение учащихся по половому признаку и прочие ущемления гражданских прав и свобод женщин. Она прямо заявила собеседникам, что все это негативно отразится на поддержке, которую могли бы получить хамасовцы со стороны симпатизирующих им групп в Европе и Америке. Зачарованный ее рассказом, Финклер мысленно видел бородатых лидеров ХАМАС трепещущими перед лицом неотразимого и сокрушительного феминизма Тамары Краус. Кто знает, вдруг они тоже вообразили ее кричащей у них в объятиях?
— Дело плохо, — сказал он.
— Очень плохо, — согласилась она. — И хуже всего то, что сторонники сионистов могут оперировать этими фактами, разглагольствуя об экстремизме и нетерпимости ХАМАС. Хотя…
Тамара Краус набрала воздуха в легкие. Финклер сделал то же самое.
— Хотя… — подсказал он.
— Хотя на самом деле все происходящее там является прямым следствием незаконной оккупации. Если вы изолируете целый народ, лишаете его естественных связей с собратьями, загоняете его в пропасть нищеты и голода, — стоит ли после этого удивляться экстремизму как ответной реакции?
— Удивляться не стоит, — сказала Леони.
— Вот именно, — быстро продолжила Тамара, пока Леони не сказала что-нибудь еще. — Авитал, с которым я обсуждала этот вопрос, пошел дальше и предположил, что израильтяне намеренно создают нетерпимую обстановку в Газе, рассчитывая на ответный всплеск экстремизма, и тогда Запад сам обратится к ним с просьбой о новом военном вторжении.
— Уф! — выдохнул Финклер.
— Я хорошо вас понимаю, — сказала она, встречаясь с ним взглядом.
— Как поживает Авитал? — вдруг спросил он.
Тамара Краус вся аж засветилась и так взглянула на Финклера, будто цветком одарила.
— Ему нездоровится, — сказала она. — Хотя он старается не подавать виду. Работает, не щадя себя.
— Да, это в его духе, — согласился Финклер. — А как Нава?
— Слава богу, в порядке. Она его правая рука.
— Правая ли? — улыбнулся Финклер, посылая незримый цветок в ответ.
Он понимал, как должна раздражать остальных эта демонстрация их с Тамарой принадлежности к избранному кругу, и тихо ликовал по такому случаю. Со своего места он слышал, как бешено колотится о ребра дряблое сердце Мертона Кугле.
