— Назовите хоть один ингредиент.
— Trayf, — сказал Финклер.
Треслав знал слово trayf, означавшее некошерную еду.
— Только не у меня на кухне! — сказала Хепзиба, притворяясь оскорбленной. — Мой Джулиан ни за что не будет есть trayf.
«Мой Джулиан» прозвучало сладкой музыкой для Треслава. Как Шуберт в исполнении Горовица. Или Макс Брух в исполнении Хейфеца. Ну-ка, Сэм, и на кой же тут Джуно?
Финклер издал булькающий горловой звук:
— Таки вы уже закошерили нашего друга?
— Он сам закошерился, — сказала Хепзиба.
Треслав — пусть даже «ее кошерный Джулиан» — чувствовал себя не в своей тарелке, наблюдая за тем, как эти финклеры изучающе разглядывают друг друга и ведут свои словесные игры. Он как будто находился между двух огней. Хепзиба была его женщиной, его любимой Джуно, однако Финклер вел себя так, словно имел на нее право первенства. Эти двое, казалось, говорили на своем особом языке — на тайном языке евреев.
«Надо будет выучить этот язык, — думал Треслав. — Надо взломать их еврейские коды, пока я не очутился за бортом».
И в то же время он испытывал чувство гордости за Хепзибу, которая сумела сделать то, чего не мог он сам. За какие-то двадцать секунд она проникла в душу Финклера глубже, чем Треславу удалось проникнуть за многие годы их дружбы. В ее обществе Финклер как-то размяк и расслабился.
А с появлением Либора Треслав и вовсе почувствовал себя чужим в их компании. Хепзиба неожиданным образом повлияла на обоих гостей, сумев сгладить их различия и противоречия.
— Nu?
[95]
— спросил Либор у Финклера.
Треслав затруднялся интерпретировать этот вопрос. Да и был ли это вопрос? Может, это было утверждение? «Nu» могло означать «как твои дела?» или констатировать «я знаю, как твои дела».
Треславу предстояло еще многому научиться.
Но по-настоящему он удивился ответу Финклера. В любое другое время тот не преминул бы попрекнуть Либора использованием еврейских вульгаризмов, но сейчас он ответил с хитроватой ухмылочкой всезнающего раввина:
— А halber emes izt а gantser lign.
— Полуправда есть полная ложь, — шепотом перевела Треславу Хепзиба.
— Я понял, — соврал он.
— И кто здесь говорит полуправду? — поинтересовался Либор.
— А кто здесь ее не говорит? — отозвался Финклер, но продолжать дискуссию он явно не собирался.
Стало быть, «nu» не было вопросом, требующим прямого ответа. Оно допускало уход в отвлеченные рассуждения о несовершенстве человеческой природы.
«Ага, понятно», — усвоил Треслав.
За обедом, однако, Либор начал подкалывать Финклера, как в старые добрые времена:
— Как там твои друзья, евреи-антисемиты?
— А что такое с моими евреями-антисемитами?
Треслав заметил, что на сей раз Финклер не стал отрицать наличие у него в друзьях евреев-антисемитов.
— Какая доля правды есть в их лжи?
— Каждый может ошибаться, — сказал Финклер.
— Вижу, они тебе порядком осточертели. Это хорошо.
— Что действительно хорошо, — сказал Финклер, — так вот это…
И он стал накладывать себе в тарелку всего понемногу: селедку в красном вине, селедку в белом вине, селедку в сметане, селедку с уксусом и селедку с маслиной на зубочистке, селедку в так называемой новой нарезке и, разумеется, селедку в нарезке старой — целые косяки сельди, только что выловленные в Северном море траулером с резной копией полуобнаженной Хепзибы на носу, — и далее: мясо в маринаде, копченую говядину, копченого лосося, яйца с луком, ливерный паштет, замечательно безвкусный сыр, блинчики, цимес и чолент. Из всего перечисленного горячим был только чолент — тушеное мясо с фасолью и ячменной крупой — «чешское рагу», как называла его Хепзиба в честь Либора, любившего это блюдо. Столько пылающих огней на кухне, столько кипящих кастрюль и скворчащих сковородок — и в результате нате вам: все блюда, кроме чолента, оказались холодными.
Треслав не уставал изумляться чудесам, которые творила его жена, официально ему женой не являвшаяся.
— Я знал это! — воскликнул Финклер, добравшись до чолента. — Хельцель! Я сразу учуял запах хельцеля!
Треслав тоже знал, что это такое, потому что ему рассказала Хепзиба. Хельцелем назывались фаршированные куриные шейки, без которых она не мыслила себе настоящий чолент. И Финклер, похоже, мыслил — то есть не мыслил — аналогичным образом.
— Ага, вы приправили начинку душицей, — распробовал Финклер. — Блестящий ход! Моей маме ни разу не пришло в голову использовать душицу.
«Моей маме тем более», — подумал Треслав.
— Это сефардский рецепт? — спросил Финклер.
— Это мой собственный рецепт, — рассмеялась Хепзиба.
Финклер посмотрел на Треслава и сказал:
— Ты счастливый человек.
Счастливый мемзер.
Треслав утвердительно улыбнулся, смакуя хельцель. Фаршированные куриные шейки, бог ты мой! Вся история народа, заключенная в куриной шейке. А над ней громко причмокивает и облизывается Финклер, философ и СТЫДящийся еврей, с таким видом, словно всю жизнь не покидал какой-нибудь захолустный Каменец-Подольский.
После чолента пришла пора салфеток.
Хепзиба накрыла красивый стол — Треслав тоже поучаствовал, протирая бокалы и полируя столовое серебро, — но общую картину несколько портили примитивные металлические салфетницы, какие можно увидеть в любом придорожном кафе. Когда Треслав в первый раз накрывал стол на двоих с Хепзибой, он свернул салфетки — по одной каждому — изящными «корабликами», как его учила мама. Хепзиба похвалила его за старание, после чего развернула салфетку и разостлала ее у себя на коленях, а когда Треслав в следующий раз собрался делать «кораблики», он обнаружил на столе эти самые железные штуковины, набитые бумажными салфетками.
— Я не то чтобы поощряю обжорство, — пояснила Хепзиба, — но я не хочу, чтобы кто-нибудь за моим столом испытывал неловкость и умерял свой аппетит из-за нехватки салфеток.
Сама она во время обеда расходовала не менее дюжины салфеток, особенно много после чолента. Мама Треслава учила его по возможности не пачкать салфетку, чтобы ее потом снова можно было свернуть в «кораблик». Теперь же, следуя примеру Хепзибы, он использовал по свежей салфетке на каждый палец.
Теперь все было иначе. Прежде он ел только ртом, а теперь в процессе принятия пищи был задействован весь Треслав без остатка. Неудивительно, что ему требовалось так много салфеток.
— Что касается этого музея… — начал Финклер, когда с едой было покончено.
