— Но это еще не значит, что нам не нужно подумать об участи побежденных, — возражал Финклер-младший. — У пророков не сказано, что мы должны проявлять сострадание только к достойным.
— Они получили то, что заслуживают. Мы дали им то, что они заслуживают, — твердил отец.
В конце концов Финклер выбросил свою ермолку и укоротил свое имя, вместо Сэмюэла-Самуила став просто Сэмом.
— Все те же старые песни… — прошептал он, обращаясь к Тамаре.
— Я же сразу сказала, что это истеричные типы, — так же шепотом ответила она.
Пальцы Финклера сжались еще сильнее, и он почувствовал, как кулаки втягиваются в рукава.
Вечер оживился лишь после того, как пошли вопросы из зала. В поддержку каждой из сторон выступали люди, громко кричавшие и приводившие частные случаи, которые они ошибочно принимали за универсальные доказательства. Одна нееврейка со скорбным лицом в исповедальной манере рассказала о том, как она была воспитана в почтении к «возвышенной еврейской этике, по выражению профессора Финклера» (который не был профессором и так не выражался, но поправлять ее не стал), но потом она посетила Святую землю и обнаружила там государство апартеида, управляемое расистами. По такому случаю у нее вопрос к господам на сцене, утверждавшим, что Израиль подвергается беспрецедентной травле: какая еще страна, кроме Израиля, определяет саму себя и предоставляет свое гражданство по сугубо расовому принципу? И не потому ли вас подвергают беспрецедентной травле, что вы являетесь беспрецедентными расистами?
— Она может послужить нам примером, — сказала ему Тамара Краус своим шелестяще-шуршащим шепотом.
Это было все равно что слышать, как у тебя за спиной стягивает шелковое белье женщина, которую ты совсем не хочешь любить.
— Это почему? — спросил он.
— Она говорит с болью в душе.
Может статься, именно это замечание побудило Финклера опередить оппонентов, к которым был обращен вопрос. А может, он решил ответить за них, не желая еще раз выслушивать все те же затертые аргументы. Он и сам не знал, почему так поступил. Но все им сказанное было тоже сказано с болью в душе. Одно неясно: чья это была душа?
6
— Да как вы смеете?! — начал он.
Далее возникла пауза. Совсем не просто сделать так, чтобы твоя фраза повисла в тишине на заключительной стадии собрания, когда каждый хочет что-то сказать и далеко не каждый желает слушать других. Но Финклер, в прошлом оксфордский преподаватель, а ныне публичный философ, поднаторел в ораторских приемах. Как бывший муж Тайлер, а ныне вдовец, как бывший гордый — а ныне уже не гордый — родитель и как потенциальный убийца Тамары Краус, он умел придать особую значимость своим словам.
Вопрос был неожиданным в его устах, поскольку адресовался он женщине со скорбным лицом, некогда восхищавшейся еврейской этикой, а теперь выражавшей обеспокоенность от лица всего гуманного общества. Неожиданным был и его резкий тон. Даже внезапный пистолетный выстрел не произвел бы большего эффекта.
Он выдержал паузу, позволяя передним рядам донести его слова до отдаленных слушателей, — четверть секунды, полсекунды, полторы секунды, целая вечность, — а потом продолжил подчеркнуто спокойным тоном, с педагогической обстоятельностью, в данном случае не менее эффектной, чем была его начальная фраза.
— Да как вы смеете, не будучи еврейкой, — ваше былое почтение к еврейской этике ничуть не меняет дела и даже, напротив, его усугубляет, — как вы смеете навязывать евреям правила жизни на их земле, когда именно вы, европейцы-неевреи, поставили их в такие условия, при которых создание собственного еврейского государства стало для них жизненной необходимостью? Надо иметь особо извращенный склад ума, чтобы сначала посредством травли и прямого насилия изгнать этих людей из своей страны, а после считать себя вправе свысока указывать изгнанникам, как им следует обустраивать жизнь на новом месте. Я англичанин, и я люблю Англию, но разве это не расистская страна, если подойти к ней с той же меркой? Можете вы назвать мне страну, чья недавняя история не была бы омрачена расовыми предрассудками или вспышками национальной ненависти? Тогда что дает право потомственным расистам выискивать признаки расизма в других? Евреи будут готовы выслушивать поучения о гуманности только от таких стран, в которых сами они смогут чувствовать себя спокойно и безопасно. А до тех пор еврейское государство предоставляет убежище евреям со всего мира — да, евреям прежде всего, — и хотя его не назовешь таким уж справедливым, но и расистским его назвать тоже нельзя, если судить беспристрастно. Да, я могу понять палестинских арабов, когда они кричат о еврейском расизме, хотя у них самих богатая история преследований иноверцев, но такого права нет у вас, мадам, если вы с душевной болью взялись представлять здесь нееврейский мир, чья ныне столь чувствительная совесть не мешала ему веками подвергать евреев жестоким гонениям…
Он умолк и огляделся. Взрыва рукоплесканий не последовало. А чего он ожидал? Некоторые аплодировали, но больше было таких, кто шикал и неодобрительно гудел. Не пользуйся он ранее обретенным авторитетом, наверняка раздались бы — он даже на это рассчитывал — крики: «Позор!» Демагогам приятны крики: «Позор!» — это тоже своего рода признание. Но в целом зал реагировал вяло — то были люди, запертые в клетке собственных убеждений, как попавшие в ловушку крысы.
Те, кто изначально разделял его мнение, продолжали его разделять. Те, кто его не разделял, остались при своем. Последних было явное большинство.
«К черту!» — подумал он. На данный момент в этих словах заключалась вся его философия. К черту!
Он повернулся к Тамаре Краус:
— А вы как думаете?
На лице ее блуждала странная улыбка, как будто она давно предвидела — а то и срежиссировала — это его выступление.
— Весьма истеричная речь, — сказала она.
— Тогда, может, упадете в мои объятия и прокричите это пронзительным голосом? — предложил он со всей возможной сердечностью.
Глава 10
1
Постепенно Треслав пришел к выводу, что у него вполне могут найтись основания подозревать Финклера в каких-то шашнях с Хепзибой. Формулировка получилась очень размытой, но таковыми были и подозрения Треслава.
На самом деле никаких свидетельств против Финклера у него не было, но это не мешало Треславу его подозревать. Ни действия, ни слова Финклера или Хепзибы не намекали на какую-то особую связь между ними, однако у Треслава сложилось ощущение такой связи, а для ревности ощущение — это уже повод.
Конечно, его подозрения могли быть всего-навсего побочным эффектом любви. Когда ты очень сильно любишь женщину, тебе кажется, что все прочие мужчины не могут в нее не влюбиться. Но сейчас он подозревал не всех прочих мужчин, а одного только Финклера.
В последнее время Финклер заметно изменился. Он был уже не так самоуверен. Он больше не задирал нос. Когда он повторно пришел к ним на ужин вместе с Либором, он держался скромнее обычного и не ввязывался в споры насчет «Изр-р-раи». Хепзиба сразу это отметила, а еще ранее через музейных коллег ей стало известно, что Финклер рассорился со СТЫДящимися соратниками по поводу академического бойкота. Насколько серьезным был этот разрыв, она не знала.
