6
Никого не было видно в этот вечер на улицах поселка. Разве что коты толкались у мусорных баков. Из окон, забранных жалюзи, доносился голос телевизионного диктора, сообщающего новости. Где-то вдалеке лаяла и лаяла собака, словно упорно стремилась выполнить возложенную на нее задачу пробудить весь поселок от безмятежной беспечности. Гили Штайнер с наброшенной на плечи курткой, которую отдал ей Миркин, мелкими торопливыми шагами миновала площадь перед синагогой, пошла по Масличной улице и, чтобы сократить путь, без колебаний вступила в рощу парка Памяти, тонущую в темноте. Ночная птица раскричалась на нее с верхушки дерева, окутанного мраком; птицу поддержали гортанные голоса лягушек, донесшиеся из лужи.
Гили была уверена, что Гидон сидит себе и дожидается в темноте на ступеньках ее дома перед запертой дверью. Но разве не забыл он свою куртку, ту, что наброшена сейчас на ее плечи, в автобусе Миркина? Как же эта куртка попала на заднее сиденье, если Гидон сидит и ждет свою тетю? Или, в конце концов, у нее на плечах чужая куртка? Эта мысль подстегнула ее, и она зашагала еще энергичнее. Гидон, конечно же, сидит в собственной куртке и не понимает, что же случилось с ней, с Гили.
Выходя из рощи, она вдруг замерла от испуга: на одной из скамеек кто-то сидел, неподвижный, прямой, вытянув вверх шею. Она колебалась всего лишь мгновение, а потом, набравшись смелости, решила подойти поближе и проверить, кто бы это мог быть. Оказалось, что это всего лишь сломанная ветка, упавшая на скамейку.
Около девяти вечера Гили Штайнер добралась до дома. Она зажгла свет у входа, выключила бойлер, нагревший воду, и поспешила к телефону, чтобы проверить поступившие в ее отсутствие сообщения. То же проделала она и с мобильником, забытым ею в кухне на столе. Но никаких сообщений на автоответчике не было, хотя, по-видимому, кто-то разок позвонил и отключился, не сказав ни слова. Гили набрала номер мобильного Гидона, но автоответчик сообщил потусторонним голосом, что абонент в настоящее время недоступен. Гили решила перебороть свои чувства и позвонить сестре в Тель-Авив, чтобы проверить, выехал ли Гидон или, в конце концов, отменил свой визит, не предупредив ее. Телефон в доме сестры безответно звонил и звонил, пока автоответчик не предложил ей записать свое сообщение после сигнала. Поколебавшись мгновение, она решила не оставлять никакого сообщения, поскольку не знала, что сказать: если Гидон ошибся, сел не на тот автобус и сейчас спешит сюда на попутной машине или на такси, то нет смысла пугать его мать. А если он все-таки решил остаться дома, то наверняка сообщил бы об этом тетке. А может, он счел, что не так уж важно известить ее об этом сегодня вечером, и позвонит завтра с утра прямо в поликлинику? А вдруг и в самом деле его состояние ухудшилось и он снова отправлен в больницу? Поднялась температура? Вновь появились признаки инфекции? Если так, она не станет обращать внимания на запреты сестры и завтра после работы навестит его в больнице. Зайдет в ординаторскую и поговорит с заведующим отделением. Потребует, чтобы ей дали прочитать историю болезни. Посмотрит результаты всех анализов, чтобы составить собственное мнение.
Гили сбросила куртку и внимательно исследовала ее вблизи при свете кухонной лампы. Куртка и вправду казалась ей знакомой, но, как и прежде, она не была вполне уверена. Цвет в общем-то похож, но вот воротник немного иной. Она положила куртку на стол перед собой и, сев на один из двух стульев, что были в кухне, приступила к тщательному осмотру.
Ужин, который она приготовила на двоих, — рыба, запеченная с картошкой, — ждал ее в духовке. Она решила, что подождет Гидона до конца вечера, а пока включила небольшой электрический обогреватель, спирали которого постепенно раскалялись, издавая при этом слабые звуки, которые напоминали доносящиеся издалека взрывы.
Минут пятнадцать сидела она без движения в ожидании. Затем поднялась и пошла в комнату Гидона. Постель была приготовлена для сна. У кровати расстелен теплый коврик. А у изголовья лежали газеты, журналы и книги, которые она для него старательно отбирала. Гили зажгла ночник у кровати, ливший мягкий свет, и поправила подушку. На какой-то миг показалось ей, что Гидон уже был здесь. Уже переночевал, встал, аккуратно заправил свою постель и уехал. И теперь она снова одна. Как всегда после его визитов к ней, она остается одна в своем опустевшем доме.
Она нагнулась и подвернула края одеяла под матрац. Возвратилась на кухню, нарезала хлеб, достала масло и сыр из холодильника, поставила чайник. Когда вода закипела, Гили включила маленький радиоприемник, стоявший на столе в кухне. Три голоса спорили, гневно перебивая друг друга, о затяжном кризисе в сельском хозяйстве. Она выключила радио и пошла поглядеть в окно. Дорожка, ведущая к ее дому, была слабо освещена. Над пустынной улицей в разрывах низких облаков плыла почти полная луна.
«У него уже есть подруга, — вдруг подумала она. — Вот в чем все дело. Поэтому он забыл, что обещал приехать, и даже забыл позвонить. Наконец-то он нашел себе подругу, и поэтому у него нет ни малейшей нужды приезжать ко мне». Мысль о подруге, которую нашел себе Гидон, наполнила ее сердце острой, почти невыносимой болью. Будто все нутро ее опустело и только сжавшаяся, скукожившаяся оболочка еще давит и болит. Ведь, по правде говоря, он не то чтобы наверняка обещал ей приехать. Он сказал, что постарается успеть на вечерний автобус, но ей не стоит ждать его на остановке, потому что если он все же решит приехать сегодня вечером, то доберется до дома самостоятельно. А если этим вечером не приедет, то появится в ближайшее время, возможно на следующей неделе…
Но при всем этом Гили не могла избавиться от мысли, что Гидон заблудился, сел не на тот автобус, сошел не на той остановке и теперь, конечно же, застрял в какой-нибудь дыре, сидит одинокий, дрожа от холода, на заброшенной автобусной остановке. Сидит он, съежившись, на железной скамье за железной оградой, между закрытой кассой и запертым киоском. И не представляет, как ему добраться до нее. Она должна прямо сейчас, в это самое мгновение, выйти во тьму, поехать, найти его и благополучно доставить домой…
Около десяти вечера Гили Штайнер сказала себе, что Гидон уже не приедет сегодня. И, по правде говоря, ничего она не обязана делать. Разве что разогреть и съесть самой рыбу с картошкой, которая стоит в духовке. И лечь спать, и встать пораньше, еще до семи утра, и отправиться в поликлинику, чтобы заняться своими докучливыми больными. Она поднялась, наклонилась к духовке, извлекла и швырнула в мусорное ведро и рыбу, и картошку.
Затем она выключила электрообогреватель, села на стул в кухне, сняла свои квадратные очки без оправы, немного поплакала. Но спустя две-три минуты плакать она перестала. Засунула в дальний угол ящика потертого шерстяного кенгуру и пошла вынимать из сушильной машины выстиранное белье. И почти до полуночи гладила и укладывала вещи — каждую на свое место. В полночь она разделась и легла.
В Тель-Илане начался дождь, и шел он, не переставая, всю ночь.
ПОДКОП
1
Песах Кедем, бывший депутат Кнесета, на склоне лет жил в доме дочери своей Рахели, на краю деревни Тель-Илан, расположенной в горах Менаше. Он был высок, горбат, вспыльчив и мстителен. Из-за сколиоза, болезни позвоночника, голова его наклонялась вперед почти под прямым углом, и этот наклон придавал телу некое сходство с вопросительным знаком. Ему уже исполнилось восемьдесят шесть, он был жилист, его грубая, шершавая кожа напоминала кору оливкового дерева. В общем, это был человек крепкий и взрывной, выходящий из берегов от обилия мировоззренческих взглядов и идеалов. С утра и до вечера бродил он по дому в комнатных туфлях, в майке и брюках цвета хаки, которые были велики ему и поддерживались парой подтяжек, скрещенных на спине. Носил он истрепанный черный берет (такие приняты в бронетанковых войсках), сползавший ему на лоб. Этакий танкист, вышедший в тираж. И непрерывно чем-нибудь возмущался: во весь голос проклинал он ящик шкафа, который не сумел выдвинуть; бранил дикторшу, читавшую известия и спутавшую Словакию со Словенией; закипал от западного ветра, что вдруг задул с моря и разметал его бумаги на столе, стоящем посреди веранды. Гневался на самого себя, потому что, когда наклонился собрать разлетевшиеся бумаги, больно ударился об угол проклятого стола, выпрямляясь.
