Снежана Петровна дрожащей рукой пыталась набрать телефон Ильи. Она так много хотела ему рассказать – про поминки, про кантату, которую все-таки разыскала. Но он не отвечал. Наверняка на даче у соседей, а телефон оставил дома. Она всегда звонила ему в те моменты, когда не могла справиться с адреналином, когда что-то случалось, и она хотела с ним поделиться – рассказать, посоветоваться. Но у Ильи уже другая жизнь. Давно другая. И она, наверное, не имеет права в нее вторгаться… Снежана Петровна налила себе виски, выпила залпом и подумала, что нужно прекращать пить. Ведь если она не будет пить, то не станет названивать Илье. Это все алкоголь. А так бы она о нем даже не вспомнила. Или спиртное тут ни при чем, а она до сих пор хочет его вернуть? Он ей нужен? Только зачем, непонятно. На этот вопрос Снежана не могла ответить ни трезвая, ни пьяная.
Еленочка Анатольевна закрыла глаза и вызвала образ Геры. Таким, каким она его запомнила и сохранила в памяти. Гера улыбался ей мягкой, мальчишеской улыбкой. Нет, он ее любил. Совершенно точно. Не мог не любить. Это было искренне. И если и делал больно, то не со зла. Может, он до сих пор любит. Так же, как она, вспоминает их счастливые моменты – как они сидели в парке на лавочке, точнее, она сидела, а он лежал, положив голову ей на колени. Он так громко рассказывал о своем последнем концерте, что на них все оглядывались. Ей было неловко, а ему все равно. Ему всегда было наплевать, что о нем подумают окружающие. Он был очень милым, удивительно обаятельным. Мужчиной и мальчишкой одновременно. Она его таким полюбила и таким сохранила в памяти… Надо решить, с кем идти на концерт. Может, Снежану Петровну пригласить? Или все-таки лучше прийти с мужчиной? Неужели он так и не понял, что она была бы для него идеальной женой? Как она мечтала ездить с ним на гастроли, гладить ему концертную рубашку и стоять за кулисами, волноваться, сопереживать! Она его чувствовала, как никто. И он был для нее кумиром. Она была готова посвятить ему жизнь – подчинить себя его интересам, его графику, его привычкам. И никогда бы не посмела его критиковать, даже самое посредственное выступление считала бы гениальным. Она бы думала только о нем. Как сказала ей Ирина Марковна, в этом и была проблема – надо было думать о себе. Быть эгоисткой. Захотела – сделала. Но как быть тем, кем не можешь? Делать то, чего нет ни в характере, ни в природе, ни в генах?
Михаил Иванович сидел за столиком в буфете – он все-таки съел рекомендованное ему Бертой Абрамовной пирожное картошку, которое оказалось таким, как в детстве. У Михаила Ивановича даже скулы свело от давно забытого ощущения. И чай был что надо – из старого самовара. Сам чай – в пакетике, но вот кипяток – из самовара. Наливай, сколько хочешь. И от этого крутого кипятка Михаилу Ивановичу стало хорошо, очень хорошо. Он даже хотел попросить второе пирожное, но постеснялся, сдержался. Он думал, как хорошо, что его назначили в Москву! Почетно. Так долго к этому стремился. Так долго ждал. Но вот досталась ему эта история. Понятно же, что через пять минут можно было уходить – пусть сами разбираются. Но он хотел сделать все, как положено. А как положено? Кому положено? Или не из-за этого остался? А из-за этой чокнутой, как и все остальные здесь, дамочки? С туманным взглядом. Как ее звали? Елена вроде, Еленочка. Он ведь один. Не сложилось. Не получилось. Не встретилось. А абы как не хотел. И для галочки не хотел. Михаил Иванович был романтиком в душе и искал женщину искреннюю, беззащитную, добрую, нескладную. Чтобы понимала, терпела, любила, принимала. Ну прямо как эта Еленочка. Он ведь только с виду такой солдафон. Никто ж не знает, что внутри-то творится. Вот увидел ее и не может забыть. Лицо ее перед глазами стоит. Думал, что так не бывает… Да никогда и не было. Он ведь нормальный мужик, и бабы у него были, но никогда так не торкало, чтобы прямо в сердце. И ведь понятно сразу, что полоумная, не в себе, но не идет у него из головы – и все. Или это музей на него так подействовал? Странное место все-таки. Темно здесь, даже днем. Полумрак. Он так не любит. Любит, чтобы солнце светило и никаких тяжелых штор. И чистота чтобы была. А здесь пылища вековая. И духота. Дышать ведь нечем. Как они целый день тут сидят? Воздуха вообще нет. Пришлось пуговицу на рубашке расстегнуть и галстук распустить, а все равно плохо. Ну вот что с ними делать? Идти на попятный уже нельзя – уважения не будет. Они ж как дети. А с детьми только дай слабину – сразу на шею сядут. Надо как-то историю эту заканчивать и убираться отсюда, пока совсем не пропал. Только данные Еленочки переписать – вдруг замужем и дети имеются? Тогда и говорить не о чем. Михаилу Ивановичу от таких мыслей стало нехорошо на душе. Он даже занервничал и заерзал на стуле. Нет, не может она быть замужем. Что ж он просто так здесь штаны просиживает? Пятнадцать минут, которые он дал музейным работникам на сборы, давно истекли, а в буфете так никто и не появился. Михаил Иванович с присвистом отхлебнул последний глоток чая и встал из-за стола.
В музейном фойе было тихо. Видимо, все по кабинетам спрятались. Только где искать эту, как ее, Берту? И он так и не спросил – она директор или кто? Какая официальная должность? Хранительница – это вроде как прозвище или в трудовой книжке так записано? Все кабинеты одинаковые. Двери старые, рассохшиеся. Куда идти-то? Тут черт ногу сломит – ни одной таблички, никаких надписей. Куда это годится? И темно – половина лампочек не горят. А еще паутина на потолке. Огромная, свисает бахромой, как на картинках в детских книжках. Вон, даже паук ползает, хозяйничает. Как они тут вообще работают? Глаза хоть иногда поднимают? Не то чтобы Михаил Иванович боялся пауков, но ему стало противно. Темно, пауки… Кладовка это или музей? Михаил Иванович прошел по темному коридору и встал перед большими дубовыми дверями. Толкнул на удачу, не рассчитывая, что дверь поддастся, но она, скрипнув, на удивление легко открылась. Михаил Иванович зашел в кабинет – большой, просторный. Спиной к нему на стуле сидел человек, который обернулся на звук. И тут Михаилу Ивановичу стало страшно уже по-настоящему. У мужчины было желтое лицо. То есть совершенно желтое. При этом оно светилось как будто изнутри. Мужчина равнодушно посмотрел на замершего на месте Михаила Ивановича и снова уставился куда-то перед собой. Полицейский проследил за взглядом – мужчина смотрел на часы, которые висели посередине стены – огромные, с маятником.
– Хм, кхе, – кашлянул Михаил Иванович не потому, что хотел привлечь к себе внимание, а потому что в горле вдруг пересохло.
– Сорок пять, – произнес мужчина.
– Что – «сорок пять»? – Полицейский решил, что перед ним сумасшедший. Еще один. Хорошо хоть не баба, а мужик. Значит, договорятся.
– Вон. Часы показывают сорок пять. Превышение в несколько раз. – Мужчина тяжело вздохнул.
– Я – Мозговой Михаил Иванович, полицейский. Приехал по вызову…
– Ребенок или Лейла? – спросил равнодушно мужчина, не отрывая взгляда от часов, как будто старался загипнотизировать стрелку и сдвинуть ее в нужную сторону.
– Что?
– Кто разбил-то? Лейла опять упала или экскурсия? Или Снежана опять напилась и форточку разбила?
– Все вместе, – ответил Михаил Иванович. – А вы кто?
