– Волшебное, – кивнул Михаил Иванович.
– Ну, можете шутить, можете мне не верить, но на нем порча точно есть! – Ирина Марковна посмотрела на полицейского с вызовом.
– Порча? Я в эти штуки, гадания всякие, не верю. Это для… женщин.
– Так вот в этом-то все и дело! – обрадовалась Ирина Марковна. – Конечно, для женщин! Старушка сказала, что в том доме, где зеркало висит, мужчина не появится. Проклятие такое. Вроде как ее бабку любовник бросил, а она его в этом зеркале и прокляла. И я в это верю! Вон у нас – все женщины без мужей! Точно порча.
– А вы как же? У вас вроде муж есть? – Михаил Иванович был смущен. Ирина Марковна из доброй наседки вдруг превратилась в сумасшедшую тетку в старой растянутой кофте в катышках. Да еще спица, которую она так и сжимала в руках, наставив на него, внушала опасение. «Ведь проткнет, не задумываясь», – подумал Михаил Иванович.
– Я же раньше, до этого зеркала, замуж вышла! – воскликнула Ирина Марковна так, будто Михаил Иванович не понимает очевидных вещей. – А зеркало действует на незамужних и бездетных! Вот! Старушка та моя в одиночестве умерла. Никого у нее не было.
– Чего ж она зеркало не выбросила?
– Побоялась. В том проклятии говорится, что если выбросить зеркало на помойку, то сразу смерть наступит!
– Старушка-то все равно померла!
– Как же с вами тяжело разговаривать! А с виду такой понятливый мужчина! – Ирина Марковна на сей раз обиделась уже всерьез.
– Ну, хорошо, допустим. Зеркало ваше проклятое, или как там называется…
– С порчей, – охотно ответила Ирина Марковна.
– А Борис тогда как? Он же мужчина!
– Кто? Борис? – Ирина Марковна захохотала и наконец положила спицу на инструмент. – Он наш, музейный. Как вам объяснить? Ну, как эти инструменты. Тут его жизнь. Борис – он, как Берта Абрамовна или Лейла Махмудовна, до конца здесь будет. Поэтому зеркало на него и не действует. Он музею нужен.
– Ладно, спасибо за рассказ. Учту. Не буду в него смотреться.
– Вот и правильно. Вы мужчина еще молодой, видный. Мало ли… А в то, что здесь радиация, вы Борису не верьте. Импотенция – это от зеркала, а не от радиации!
– Импотенция? – испуганно уточнил Михаил Иванович.
– Конечно! А что ж еще? У Бориса точно есть. Гулю нашу спросите, она вам подтвердит. Так что вы на всякий случай поосторожнее.
– Учту, – буркнул смущенно полицейский, думая, куда ему идти дальше.
Ирина Марковна тем временем бросила свои чудодейственные растворы и подошла к бюро – старинному, невероятно красивому, с множеством потайных ящичков, инкрустированных перламутром. Она открывала и закрывала один за другим ящички, каждый из которых имел собственный секретик – одни открывались, как створки, другие выдвигались, третьи имели тайную кнопочку.
– Меня это успокаивает, – объяснила Ирина Марковна, не оборачиваясь и продолжая щелкать ящичками. – Надо бы перламутр почистить. Вы не знаете, чем чистят перламутр?
– Не знаю, – ответил Михаил Иванович, окончательно придя к выводу, что и Ирина Марковна, несмотря на наличие мужа и детей, тоже чокнутая, как и все в этом музее. – Скажите, а почему на вас прохожие оборачивались, когда вы зеркало на санках везли? – Михаил Иванович сам не знал, почему задал этот вопрос – с языка само собой сорвалось.
– Так лето ж было! – спокойно объяснила Ирина Марковна. – Жара, а я с санками и зеркало в теплом одеяле. Знаете, как тяжело по асфальту санки везти? А вот в том-то и дело!
Михаил Иванович топтался на месте, не зная, можно ли считать допрос свидетеля Ирины Марковны Горожевской состоявшимся. Та увлеченно ковыряла ногтем перламутр на ящичке бюро. Михаил Иванович не удержался и подошел к старинному патефону.
– Работает? – спросил он Ирину Марковну.
– Нет, конечно.
– Жаль, интересно было бы послушать. Никогда не слышал, только в кино такие патефоны видел. А починить нельзя?
– Нельзя! – неожиданно резко ответила Ирина Марковна, оторвалась от перламутра и подскочила к патефону, заслонив его грудью. Михаилу Ивановичу пришлось отступить на несколько шагов.
– Мастеров нет? Да? – примирительно спросил он.
– Есть! И мастера есть, все есть! Только не нужно его чинить! Вы, как ребенок, ей-богу. Тем тоже дай все пощупать, потрогать, сломать, испачкать! Никаких сил нет! Сто раз им говоришь – руками не трогать, так не понимают! Все равно лапают! И завести просят! Так на всех не назаводишься! Тому заведи, этому, пятому! Крышку подними, дай за рычаги подергать! Я вам вот что скажу! Я сама этот патефон сломала! Да! Чтобы сохраннее был, пока тут экскурсии. Не работает – и все! А когда надо будет – починят! Я чищу, каждую пылинку сдуваю не для того, чтобы экспонаты трогали! И бюро тоже я попортила. Чтобы не доломали окончательно. Всем же наплевать! Они же и не вспомнят, чей это инструмент! Только Лейла с этими экскурсиями носится – просвещает, видите ли. А то я детей не знаю! Да им что Моцарт, что Сальери – наплевать. Лишь бы уроков не было. Вот они и радуются, что экскурсия! Зачем им эти бюро, инструменты и партитуры? И вам зачем все это? Что? Музыку любите? Так слушайте радио! Чего вы сюда-то шастаете и руками все трогаете?
Михаил Иванович начал пятиться к двери под напором разъяренной Ирины Марковны. Она точно была сумасшедшей. Безумной. Наконец он выскочил за дверь. Такого страха он не испытывал, наверное, с детства, когда в лагере дети в темноте рассказывали страшилки. И Ирина Марковна была такой же страшилкой: «В черной, черной комнате, черная, черная женщина…» «Она портит казенное имущество, – думал Михаил Иванович, – сознательно. Музейные ценности. Это преступление. Нужно составить рапорт». Но он знал, что ничего не напишет. Не сможет.
Сбегая вниз по лестнице, он, не удержавшись, посмотрел в роскошное зеркало, которое висело на стене. Увидел свое изображение и охнул. Вид у него был еще тот – глаза выпучены, волосы растрепаны, ворот рубашки расстегнут. Михаилу Ивановичу стало совсем плохо – воздуха не хватало, ноги стали ватные, в голове шумело. И зачем он посмотрелся в зеркало? Может, оно и вправду с порчей? Кто их разберет – этих бабок, теток… Михаил Иванович присел на ступеньку, схватившись за сердце, – в боку кололо иголками, жгло изнутри. Ладони стали мокрыми. Он хотел вздохнуть поглубже, но в груди каждый вдох отзывался острой болью. Наверное, он потерял сознание на некоторое время. Обморок? Никогда в жизни не падал в обморок. Даже не мог представить, что с ним такое может произойти – не барышня малахольная, здоровый мужик. Очнулся он, услышав ласковый голос Елены Анатольевны:
– Михаил Иванович! Что с вами? – Она гладила его по голове и водила перед носом ваткой, смоченной нашатырем.
– Что случилось? – спросил он, надеясь, что Еленочка не отнимет руку от его головы и будет продолжать гладить.
– Очнулся! – обрадовалась она. – Слава богу. Давайте потихоньку попробуем встать. Вы можете подняться? У нас ведь даже перил нет – на реставрации. Обопритесь на меня. Ну же. – Елена Анатольевна стала его поднимать, подхватив под руку вполне профессиональным жестом медсестры – видимо, на Лейле Махмудовне натренировалась. Сил у нее было маловато, и Михаилу Ивановичу, который весил килограммов на десять больше положенной нормы, стало за себя стыдно. Что он как ребенок. Или как инвалид какой. Здоровый же мужик! Даже простуда его не берет. И тут вдруг обморок! Какой позор!
