– Бинокль брать будете? – спросила гардеробщица.
– Нет, – ответила Елена Анатольевна.
– Да, – ответил Михаил Иванович.
Елена Анатольевна не стала спорить, и Михаил Иванович стал обладателем бинокля и права одеться вне очереди.
– А пойдемте в буфет? – предложил он. – Пить очень хочется.
Елена Анатольевна никогда не ходила в буфет – ни до концерта, ни в антракте. Она предпочитала занять место в зрительном зале и настроиться на нужный лад. Прикрыть глаза и представить себе Геру – как он выйдет, как пожмет руку дирижеру, как посмотрит куда-то вверх и вправо, как делал это всегда, и поприветствует зал сцепленными над головой руками – эту манеру, исключительно Герину, его фирменную, она находила совершенно очаровательной. Она хотела изучить программку, подумать о музыке.
Елена вздохнула. Михаил Иванович был как ребенок, которого затащили слушать музыку, – без шоколадки или пирожного не пойдет ни за что. Так же делали маленькие дети на экскурсиях в музее. Мамы тащили их в буфет, где продавались петушки на палочке – самых ходовой товар, – и покупали сразу два. Пока ребенок держал во рту петушок, можно было не переживать – он будет послушно ходить по залам. Но без леденца за щекой управлять ребенком не представлялось возможным. И если Елену Анатольевну всегда удивлял такой подход – заткнуть рот, чтобы дите молчало и слушало о прекрасном и великом, то Лейле Махмудовне было все равно. Дети у нее на экскурсиях могли жевать, стоять на ушах, пихаться, толкаться – она была убеждена, что они все равно впитывают информацию. Но для Елены Анатольевны музей и концертный зал оставались местами, где нельзя шуметь, сморкаться, шуршать, елозить, кашлять и вообще – ничего нельзя. И уже тем более заходить в зал, когда исполнитель начал играть или экскурсовод начала говорить.
Но она смирилась и оставила Михаила Ивановича стоять в очереди в буфет за бутербродом и кофе, а сама пошла за программкой. Их у нее собралась уже целая коллекция – дома она аккуратно карандашом подчеркивала в них Герину фамилию. Программки она складывала в особую папку, которую иногда доставала и пересматривала.
Когда Елена Анатольевна вернулась в буфет, Михаил Иванович сидел за столиком. Перед ним стоял пластиковый стаканчик. Ее ждала чашка кофе.
– Ну вот! – обрадовался он ее возвращению.
Елена Анатольевна подумала, что для выражения эмоций ему не нужен богатый словарный запас. Размешивая сахар, она пыталась воспроизвести весь внутренний ритуал – представить себе Геру и настроиться на концерт. Из задумчивости ее вывел голос Михаила Ивановича.
– Я спрашиваю, что играть-то будут?
– Вот, – она положила перед ним программку. – Пойдемте в зал. У нас партер, – последнюю фразу она произнесла уже с гордостью. Не балкон, не бельэтаж, а партер – лучшие места. Пусть не первый ряд, но все же. Ей было важно не только слышать Геру, но и видеть его. Особенно в этот раз. Увидеть, как он изменился за то время, что они не виделись. И она надеялась, что он ее заметит и будет играть только для нее, как сделал это только один раз – в тот вечер, когда «переехал» к ней. Он играл Вивальди. Она сидела на диване и слушала, пытаясь запомнить этот момент, сосредоточиться на таком удивительном вечере, который он ей подарил. Но этажом выше жила многодетная семья, где старшая дочь занималась музыкой, и как раз в это время разучивала пьесу, а младший ребенок плакал. Гера соседей, казалось, не слышал. Зато Елена слышала все, и эти звуки превращались в невыносимую какофонию. У нее разболелась голова, и ей пришлось принять таблетку, от которой ее всегда клонило в сон. Гера спокойно спал на диване в гостиной, а Елена сквозь сонливую дурноту слышала, как продолжает плакать ребенок. Так началась их совместная жизнь.
Но Михаилу Ивановичу было абсолютно все равно, где сидеть. Он встал со стула и, слегка пошатнувшись, снес и стул, и стол.
– Пардон, – произнес он, улыбаясь, – не рассчитал.
Второй раз Михаил Иванович чуть не упал на лестнице. Если бы не Елена Анатольевна, которая судорожно вцепилась в его руку – откуда только силы взялись, – он бы точно пересчитал ступеньки. Она держала его под локоть и даже забыла о собственных мозолях, удивляясь, почему полицейский не держится на ногах. Спешащие в зал родители, преимущественно мамы и бабушки с детьми, обходили их. Михаил Иванович улыбался и даже потрепал какого-то мальчика по голове. Его мама дернула сына за руку, грозно и с опаской посмотрев на Михаила Ивановича.
Наконец они благополучно уселись на свои места. Елена Анатольевна позволила себе чуть вытащить ноющие стопы из туфель, и на ее лице отразилось полное блаженство. Она погрузилась в свои счастливые размышления. На сей раз она увидит Геру анфас, хотя предпочитала вид сбоку. Профиль Геры ей очень нравился – такой мужественный, но в то же время тонкий, аристократичный. Он, если верить программке, должен был играть только в первом отделении, и для Елены Анатольевны это стало очередной проблемой, о которой она начала думать еще в буфете и которую так и не смогла для себя решить. Стоит ли оставаться на второе отделение? Или подойти к Гере в антракте? Вряд ли он останется до конца концерта. Но как тогда быть с Михаилом Ивановичем? Он ведь пришел на полный концерт, а не на первое отделение. Или подойти в антракте, а потом остаться до конца? А если Михаил Иванович потащит ее в антракте в буфет? Как она объяснит, что ей нужно за кулисы? Будет ли это вежливо? Она по-настоящему начала страдать от того, что должна думать об этом полицейском и не может поступить так, как ей хочется. А как ей хочется? У Елены Анатольевны начала болеть голова. Да еще этот невыносимый запах парфюма, которым буквально несло от Михаила Ивановича! Неужели нужно было выливать на себя столько? Почему от него так пахнет? Она посмотрела на своего спутника, который никак не мог удобно усесться в кресле – крутился, смотрел по сторонам, складывая вчетверо программку, которую она ему дала.
– Отдайте, пожалуйста. – Елена Анатольевна прилагала все усилия, чтобы сдержаться. Прежде чем положить программки в специальную Герину папку, она разглаживала их, чтобы не было ни одного залома, а он взял и сложил вчетверо! Надо было две купить!
Михаил Иванович послушно вернул ей программку и замер, стараясь не елозить. Правда, ненадолго. Если бы он был ребенком, то наверняка начал бы показывать пальцем, требовать конфеты, ковырять в носу, проситься в туалет и спрашивать, когда все закончится. Но он сдерживался.
Но почему от него так странно пахнет? Как… как… от Снежаны Петровны! Точно! Елена Анатольевна наконец поняла, почему запах показался ей таким знакомым. Это не парфюм, а коньяк! Спиртное! Он пьян! Поэтому и на ногах еле стоял! Но разве такое возможно? Елена Анатольевна украдкой посмотрела на Михаила Ивановича. Тот сидел смирно, найдя удобную позу, закрыв глаза, и совершенно явно собирался вздремнуть.
– Вы что? – толкнула она его достаточно сильно.
– Что? – встрепенулся он. – Уже? – И принялся бурно аплодировать.
К невероятному счастью для Елены Анатольевны, в этот момент на сцену начал выходить оркестр. Появился дирижер. Вслед за ним Гера. Зал подхватил аплодисменты, что позволило избежать позора. В этот, самый важный, самый ценный момент для несчастной Еленочки, ради которого она шла сюда, момент, который она хранила в памяти, вызывая тогда, когда ей хотелось – вид Геры, его взгляд, его походку, – в этот самый момент Михаил Иванович наклонился к ней и, дыша коньячными парами, жарко зашептал в ухо:
