Может быть, самое главное качество Оскара, думает Себастьян, даже не его выдающийся ум, а терпение, которое по силе и постоянству сравнимо с законами природы. Слова «Как бежит время» для Оскара никогда не были констатацией факта, а всегда вопросом.
И может быть, продолжается его мысль, главным качеством Майки и Лиама является их безграничное доверие, тогда как он, Себастьян, отличается тем, что способен без зазрения совести злоупотреблять этим доверием. «Может ли так быть на самом деле?» — для Себастьяна никогда не было вопросом, а всегда — физической проблемой.
Его палец ползет по следу узора через стол, и когда Оскар берет его за руку, Себастьян не отнимает ее.
— Счет, по-видимому, идет на дни, — говорит Себастьян.
— На часы, — отвечает Оскар.
— За меня принялся комиссар. Либо он не понял ничего. Либо понял все.
— Вероятно, все. Или ты надеялся, как дурачок, что они не выйдут на тебя?
— Надежда, — невыразительно отвечает Себастьян, — умирает последней.
— Честь — никогда.
Оскар пьет и ставит рюмку на стол.
— Cher ami, — говорит он. — Есть жизнь — и есть та или иная история. Беда человека в том, что он плохо различает то и другое.
— Повтори то самое еще раз.
— Что?
— Когда я рассказал по телефону про Даббелинга — что ты тогда ответил?
— Вот так, — говорит Оскар.
— Этим «вот так» я живу уже сорок восемь часов.
Оскар пожимает его руку:
— Ты из-за этого приехал?
Себастьян не отвечает. Он оборачивается, не вставая, и оглядывает помещение.
— Я навел справки, — говорит Оскар. — Это называется «поступок, совершенный не по своей воле, а по принуждению». Тот, кто действует под давлением шантажа, не может быть привлечен к ответственности.
— Я-то, без сомнения, ответствен.
Бармен протирает рюмки. Посетители беседуют. Никто не обращает на столик в нише ни малейшего внимания. Странным образом все остается таким же, как всегда.
— Эту фразу я слышу от тебя впервые, — говорит Оскар. — Ты боишься, что тебе не поверят про шантаж?
— Дело в другом.
— Майк?
Себастьян кивает.
— Она знает?
Себастьян пожимает плечами.
— Ты же не стал ей… рассказывать все?
Себастьян мотает головой. Он подтягивает к себе бутылку и в один прием осушает вторую рюмку. Отдает торфом с легким привкусом меда, хороший сорт. Оскар закуривает сигарету и смотрит в окно, за которым ничего не видно, кроме его собственного лица. Их руки одеревенели в пожатии. Себастьян забирает свою.
— Она считает меня убийцей, — говорит он.
— Не без основания, если я тебя правильно понял.
— Было бы легче сказать ей правду, если бы она заведомо не предполагала такого ответа.
— Может быть, ты многовато требуешь?
— Оскар!
Прижав ладони к глазам, Себастьян снова ощущает действие перца чили.
— Она не будет на моей стороне. Я ее потеряю. И Лиама тоже.
Раздавив окурок, Оскар закуривает новую сигарету, чего обычно так часто не делает.
— Но ты не сдашься.
— Самое абсурдное — это ощущение, что я сам создал такой сценарий. Не на практике, а в теории.
— Ты говоришь о своей философии множественных миров?
— Если в микромире событие одновременно может происходить и не происходить, то это должно быть возможно и в макромире. Разве я не утверждал это всегда?
— Скажем так: ты спустя рукава подошел к тем трудностям, которые возникают при переходе от квантовой механики к классической физике.
Себастьян вытирает манжетой проступившие слезы:
— Лиама похитили и в то же время не похищали. С тех пор все утратило реальное значение. Я стал обитателем одиночного универсума. Имя ему — непоправимая вина.
За стойкой бара шипит кофеварка. Кто-то вежливо смеется. Шея фазана только что свисала с другой стороны миски.
— Опомнись, — говорит Оскар. — Ты говоришь чушь.
— Нет! — Себастьян смотрит на друга покрасневшими глазами. — Если бы я так не бредил тем, чтобы на несколько дней освободиться от всех и поработать в спокойной обстановке, я бы не повез Лиама в скаутский лагерь. Тут каузальность. Как раз то, что ты любишь.
— К черту ее, — говорит Оскар.
— Я бы давно оставил мультиверсумы позади. — Себастьян повысил голос и заговорил быстро: — Я хотел физическими средствами доказать, что время — это не что иное, как функция человеческих ощущений. Я хотел вырвать почву у тебя из-под ног.
Когда он протянул палец, указывая на Оскара, тот перехватил его руку и опустил снова на стол.
— Ты, — говорит Себастьян, — рано или поздно докажешь, что время и пространство благодаря квантизации разделяют с материей большинство ее свойств. Это будет следующий великий переворот со времен Коперника, Ньютона и Эйнштейна. В тебе уже нет жадного желания удивить человечество великим открытием. В жадности причина непоправимой вины.
Он резко чокается рюмкой с Оскаром; они пьют, неотрывно глядя друг другу в глаза.
— Будь это даже так, — говорит Оскар, — я бы достиг только того, что добавил бы к тому бесконечному ряду заблуждений, который зовется у нас историей человечества, еще одно новое. Вот и все. Ты еще ничего не знаешь про непоправимую вину.
— Я объясню тебе все простыми словами, — говорит Себастьян. — Ты выбрал физику и хранишь ей верность. Я выбрал двоих людей и не сохранил им верность.
Оскар выпускает дым прямо через стол:
— А ты и впрямь изменился. Мне даже нравится.
— Оскар, — спрашивает Себастьян, — есть ли что-нибудь, что было бы для тебя важнее физики?
Громко скрипнула спинка стула. Это Оскар откинулся на нее всем телом и засмеялся таким смехом, от которого его лицо совершенно преобразилось. Себастьян видел этот смех уже сотни раз и тем не менее смотрит ошеломленно. Уголки его рта тоже приподнимаются, и вот уже они улыбаются друг другу, словно заключенные в капсулу тепла и приглушенного света, в которой никакие угрозы внешнего мира их уже не могут затронуть. Этот миг пролетел, как и возник, очень быстро.
— Ты сидишь тут, — говорит Оскар, — глядишь на меня и задаешь такой вопрос совершенно серьезно?
Себастьян разглядывает свою рюмку как интереснейший объект исследования, затем наконец отодвигает ее от себя.
— Я расскажу тебе сейчас одну историю, — говорит Оскар. — На следующий день после похищения ты мне позвонил. Я сразу же после работы отправился в путь и поздно вечером прибыл во Фрейбург. Мы с тобой вдвоем просидели и проговорили всю ночь. Затем утром в шесть часов я уехал в Женеву и более или менее вовремя успел в институт.
