— Какая еще история? — Меня покачивает, я расставляю руки в стороны, будто канатоходец.
— С корреспондентом новостей.
— Что за бред? Давай сюда бутылку.
— Она — корреспондент новостей. Ее зовут Кьяра. По-итальянски это значит — «светлая», — сообщает мне Базиль.
— Погоди! — Я с трудом навожу на него указательный палец. — Ты что, правда подцепил где-то бабу?! Ты встречаешься?!
— То есть репортером она была раньше. Сейчас ее вышвырнули с работы. Сказали, что она сдает. Морщины, вид усталый… Грудь не та.
— Она не проститутка?! Ты встречаешься с женщиной! Кретин! Псих!
— Я ей твержу: нету морщин в мире лучше. Я обожаю морщины твои. Каждую. Все. И особенно эти — у глаз. И нет эшафота желанней, чем эта ложбина между грудей твоих спелых. Для головы моей глупой — она подходит как раз. Ты лишь позволь к ней мне губами прижаться — и дожидаться ножа. Если любовь — гильотина, пусть рубит меня. Если умру — значит, жил.
— Базиль! Ты рехнулся?! Базиль!
— И она мне: «Ну что ты за дурак такой?» Вот и вся история, парень.
— Заткнись, ясно? Я не хочу это знать. Это трибунал! И если я не донесу на тебя — тоже трибунал! Это между тобой и этой… Зачем ты мне это рассказываешь?
— А кому мне еще об этом рассказать? Элу?
Я дышу, кусаю щеку изнутри, чтобы протрезветь, но текила пропитала уже все мои клетки.
— Почему у нее морщины?
— У нее морщины и очаровательный сынишка трех лет от роду. Его зовут Чезаре. Я научил его называть меня «дядя Базиль», но пару раз он оговорился и сказал: «Папа». Вот конфуз был.
— Ты спишь с уколотой? — Меня тошнит от ужаса; он словно только что признался мне в том, что у него рак в последней стадии.
— Кьяра. Я ее люблю. Ты же никому не скажешь?
— Нет. Нет, конечно, нет! Но… Я не хочу это знать!
— Тебе надо это знать, Семьсот Семнадцать. Извини.
— Зачем?!
— Без тебя мы с ней не сможем убежать. Мне нужно, чтобы ты меня прикрыл.
— Ты рехнулся, — повторяю я. — Куда бежать?! Ты никуда от них не убежишь! Не смей даже думать об этом!
— А что мне — смотреть, как она чахнет? Стареет? Сдать ее в резервацию? А в Панаме бессмертие, говорят, можно купить… Там на стариков хотя бы не смотрят, как на заразных…
— Да просто брось ее! Брось, и Эл, может, просто забудет об этом! Я с ним поговорю! Я его правая рука! Скажи ей, что больше никогда не увидитесь! Поменяй ай-ди!
— Я не могу. — Базиль мотает головой. — Не могу и все.
— Слабак!
— Ну да. — Он просто жмет плечами. — Я не супермен. Просто человек из плоти и крови. Живой. Могут у меня быть слабости?
— Заткнись!
Мне страшно за него — так страшно, как с интерната не бывало, с того самого дня, когда он спорил со стукачом Двести Двадцатым, отказывался клеймить свою мать, когда его забрали в склеп.
— Неужели они тебя ничему не научили?! Ты никуда от них не денешься, Девятьсот Шесть! Никуда! У тебя даже паспорта нет! Они тебя схватят на границе, и тебе хана! Ты же знаешь! Кастрация и измельчитель! И нас, нас же заставят с тобой это делать!
Базиль улыбается мне:
— Ну ты можешь и не делать этого. Послушай меня, я все придумал.
— Не хочу ничего слушать!
— В Гамбурге есть люди, которые возьмутся вытащить нас отсюда. Кьяра знает их. В Небесных Доках. Немного мутные люди, конечно, — перевозят сюда нелегалов из России, но это единственный вариант. Проблема одна…
— Заткнись!
— За мной будут следить. Уже следят. Все передвижения секут. Поэтому и комм я тебя просил выключить. Если они поймут, что Кьяра и Чезаре — со мной, что мы едем в Гамбург… Мы можем ничего не успеть. Надо, чтобы ты взял их и поехал первым.
— Я?!
— Если что-то случится… По пути или в Доках… Что она сможет сделать? Кто-то должен их защищать. Вдруг Эл попытается… Вы отправитесь первой лодкой, когда границу пройдете, Кьяра даст мне сигнал. В Доках вечный бардак, за тобой никто не смотрит, вы проскочите! Я просто хочу быть уверен, что с ней все в порядке, что она в безопасности, прежде чем двину сам. Через сутки буду с вами.
— С вами? С кем это — «с вами»?
Базиль протягивает мне бутыль — почти пустую.
— Давай уедем отсюда. Уедем, Ян. Уедем?
…Воет бур, уничтожая берлинский Кино-Паласт; через пару дней тут будет грандиозный котлован, в него установят опоры «Нового Эвереста», нальют озеро эластичного цемента. Но пока что все здесь — обнаженный наполовину тряпичный экран, уставшая бронзовая люстра, осколки хрусталя на покореженном паркете, стоп-кадр Тосканы и бутылка «Картеля» на нас двоих.
Качаю головой:
— Они тебя найдут. Будет трибунал. Ты не убежишь от них, Базиль. Они тебя не отпустят. Женщина… На это они еще могут закрыть глаза. Раз, другой… Но дезертирство…
— Ты ноешь, — отвечает он мне. — Давай поровну допьем, тут всего ничего осталось.
И мы осушаем черную бутылку. Я уже не чувствую вкуса.
— В Кодексе сказано, что служба в Фаланге — дело добровольное. Каждый имеет право…
— Работа у якудза — дело добровольное! Ты слышал, чтобы хоть кто-то уходил со службы?! Я не поеду. Нет. Я не поеду.
Базиль пьяно вздыхает:
— Значит, придется мне одному рискнуть, раз ты зассал.
— При чем тут «зассал»?! А?! При чем тут это?! Что я буду там делать, в твоем Панаме?! Тут у меня работа, дело, смысл! Карьера идет!
— Карьера! — хмыкает он.
— Да, карьера! Я, между прочим, зам звеньевого!
— Еще сто лет — и станешь звеньевым! И вместо куба два на два на два у тебя будет куб три на три на три!
— Почему это еще через сто?!
— Слушай, парень… Мне кажется, ты все это слишком всерьез воспринимаешь. Слишком веришь во все это.
— Что? Что — это?!
— Все! Бессмертных, Фалангу, Партию… — Он, не удержавшись, рыгает. Меня это оскорбляет.
— Если бы не Партия, перенаселение бы… Фаланга — единственный ее оплот. Все общество, вся идея вечной молодости… — Белый шум перекрывает мои мысли.
— Я же говорю, не надо к этому так серьезно относиться! Вечная молодость, перенаселение, вся эта пурга. Знаешь, система стоит, пока все в нее верят. Они больше всего боятся, что люди задумаются.
— Не о чем тут думать! Впервые за всю историю! Человечества! У нас есть вечная молодость!
— Тебе-то на хрена вечная молодость?
— Это благо!
— Это бла-бла-благо. Хочешь трудиться акушером всю жизнь? Достойная мужика работенка: бабам аборты делать. Мечта, а не работа!
