Рядом рушится еще одна цистерна, и больше не видно ничего.
Я ползу — могу ползти! — на ощупь туда, где был мой ребенок. Что происходит с Рокаморой, с отцом Андре, с остальными — не знаю.
И нахожу ее, как будто в меня встроен навигатор, как будто мы оба намагничены. Обнимаю, прячу от жрущей нас саранчи и вслепую ищу укрытия, шатаясь на ватных ногах.
Какая-то дверь; толкаю, прячусь — тесная подсобка.
Раскрываю сверток: моя. Живая.
Целую ее, прижимаю, она визжит, плачет, посинев от натуги. Забиваюсь в угол, баюкаю ее, мажу ее своей и чужой кровью. По полу скачут ошалевшие от свободы кузнечики — в стену, в потолок, мне в лицо.
Дверь распахивается, кто-то возникает на пороге, проем забивает саранча.
— Закрой! Закрой дверь! — ору я ему.
Он прыгает внутрь, рвет на себя створку, давя налетевших в дверные щели насекомых, орудует замком, падает обессиленно на пол, шумно дышит, растирая свою передавленную шею.
Это Рокамора.
Глава XXIX
Рокамора
— Там была девушка? Коротко стриженная? — Рокамора кашляет через слово. — Аннели?
Мне надо задушить его сейчас, но я весь израсходован на Пятьсот Третьего. Я слишком занят тем, что заржавело, и туго понимаю: Пятьсот Третьего я только что бесповоротно убил. Все кончено между мной и ним. Конец истории, которая длилась четверть века, — и такой скомканный конец.
И ребенок плачет.
Я укачиваю, баюкаю ее. Рокаморе приходится тормошить меня, чтобы задать свои дурацкие вопросы.
Он все еще в этом своем плаще на два размера больше; исхудал, истаскался — весь лоск с него стерся, облетел. Но он все так же юн, как и в нашу первую с ним встречу. Почти мальчишка.
— Она же была с вами в этом сквоте? Да? Я знаю. Вы можете мне доверять, я свой. Я ее муж…
— Муж? — переспрашиваю я.
— Муж, — твердо говорит он.
Не могу ее никуда положить даже на секунду. Кругом голый холодный пол и обезумевшая саранча.
— У нее не было мужа. Она была одна.
— Мы расходились… Ненадолго. По глупости. Где она?!
— Расходились, — киваю ему я, укачивая вопящего ребенка; кто бы сейчас укачал меня. — Ненадолго. Может, ты бросил ее?
Я должен кричать это, должен швырять обвинения ему в лицо — но весь кипяток я выплеснул в Пятьсот Третьего. Выходит тихо, безразлично.
— Какая тебе разница? — Он поднимается. — Она ушла сама. Где она? Ты знаешь или нет?!
— Может, ты ее бросил, когда ее насиловали Бессмертные? — спрашиваю я.
— Она такое говорила?.. Я не верю!
— Может, ты сбежал, чтобы спасти свою драную шкуру? Может, она тебя так за это никогда и не простила?
— Заткнись! — Он делает ко мне шаг; но ребенок в моих руках мешает ему сделать еще один, и мешает мне придушить эту гниду. — Где она?! Она была там?!
— А где ты был — целый год?
— Не прошло года! Десять месяцев, меньше! Я искал ее! Все это время! У нее был отключен комм! Как еще ее найти?!
— Комм был отключен, потому что она не хотела, чтобы ты ее находил. Ты ей был не нужен.
— Ты кто такой, а?! — Он включает фонарь в своем коммуникаторе, светит мне в лицо. — Кто ты такой?!
— Да и она никогда не была тебе нужна, а? Ты ею просто баловался, да ведь? Она просто напоминала тебе какую-то твою старую подружку, которая сто лет уже как околела? Тебе ведь она была нужна, а не Аннели, а?
Не вижу его лица: в кромешной темноте этой комнатенки комм в его руке горит ярко, как звезда. Кузнечики из тоски прыгают на эту холодную звезду.
— Я тебя знаю?.. — отмахиваясь от напасти, говорит Рокамора. — Где я тебя видел? С какой стати она тебе это рассказала?!
Вопли снаружи не стихают. Кто-то колотит в запертую дверь; мы не шелохнемся. Там два десятка сквотеров, звено Бессмертных и двое полудохлых боевиков; проситься к нам в домик может кто угодно. Рулетка.
— Ей нужна помощь! Ее укололи! Она беременна! — Он делает еще одну попытку.
— А ты что, можешь ей помочь? — спрашиваю я. — У тебя, может, лекарство есть?
— Что с ней случилось?! Где она?!
— Что ты так о ней печешься? Может, это был твой ребенок? Твоим ребенком она была беременна?
— Да какое тебе дело?! Что значит — была?!
В дверь все еще скребутся — отчаянно, истерически. Женский голос; кажется, это Берта.
— …моля… жалу…
— Кто там? — говорю я двери.
— …я!.. ерт!..
У нашего разговора не должно быть свидетелей. Но Берта… Берта.
— Ты что делаешь?! Тут же сейчас…
Поздно. Щелкаю замком. Внутрь вваливается — Берта, панцирем, иглами наружу свернувшаяся вокруг своего Хенрика. Мальчик плачет: жив.
— Ян! Ты… Слава богу!
Надо запереться — но в щель клином входит штурмовая бутса, врезается, не пускает, а за ней лезет черное плечо.
— Дверь. Дверь! — кричу я оцепеневшему Рокаморе. — Помоги, кретин!
Но он слишком туго соображает — и черная фигура успевает вломиться к нам, в нашу комнатушку три на три. К лицу приклеился Аполлон, но я узнаю его по пистолету — моему, маленькому. Это Эл.
Я вжимаю створку спиной — хруст, — она становится на место. Берта со своим мальчиком сползает по стене на пол, Хенрик вопит, моя надрывается. Эл с ходу тычет стволом в Рокамору. Хорошая реакция.
— Руки! — И орет в свой комм: — Тут Рокамора! Я взял Рокамору!
Тот делает шаг назад, еще один — достигает стены, упирается спиной и распахивает свой плащ; под ним — широкий черный пояс с карманами, по которым рассованы обмотанные проводами брикеты. Рокамора медленно поднимает руки вверх — в пальцах зажато нечто, похожее на ручной эспандер.
— Давай! — говорит он. — Отпущу — мокрое пятно от тебя останется. От всех нас. Если это и вправду взрывчатка, ее хватит, чтобы снести весь цех.
По Элу не скажешь, но, уверен, он сейчас вспотел. Я вспотел. Рокамора вспотел.
— Не смей, — говорю я ему.
— Ай, не надо! — плачет Берта. — У меня тут маленький! Не надо!
— Эй, друг! — Эл не сводит с него дула. — Не нервничай. Я тебе ничего не сделаю. Такие шишки, как ты, живыми нужны.
— Живым вы меня не возьмете, — мотает головой Рокамора.
— Не надо! Не нужно! Пожалуйста! — подначивает Берта.
— Что там? Что там у тебя? — бухтит чей-то голос у Эла в коммуникаторе.
— Скажи там, нашел Рокамору! И Нахтигаль тоже тут! Да, Ян! C ребенком! Плюс какая-то баба с сосунком.
