— Сатана… — Он трудно дышит, обмякает.
И только тут входит бригада «скорой помощи». Ему засовывают что-то под язык, пристегивают к носилкам, сканируют пульс, сердце. Его взгляд блуждает.
— Какую-то ерунду несет… — объясняет метрдотель медикам. — Оскверняем храм, мол. Мы, наоборот, так сказать, культурное наследие сохраняем… Как ответственные собственники…
— Редкий случай, — важно кивает старший бригады, мулат с аккуратной бородкой. — Мы дали ему седативчиков, а в деталях будут в психлечебнице разбираться.
— Это из-за сериала, наверное…
— Эк вы его отделали, — жмет мне руку один из вышибал, когда фанатика наконец выносят вон. — По психологии!
— По психологии, — повторяю я за ним, криво улыбаясь. Меня колотит.
— Вы, кажется, хотели на нашу Деву Марию взглянуть, — любезно напоминает мне метрдотель. — У нас как раз новая.
Богородица оказывается совсем неожиданной: остриженная под горшок блондинка без макияжа, одетая в простое белое платье вроде греческой хламиды. В руках — завернутая в пеленки кукла.
Она красива, да, но в меру — пышногрудая позолоченная Эсфирь затмевает ее, да и кукольная Ребекка — настоящая звезда по сравнению с этой пейзанкой. Но что-то в ней…
— Вот… Решили менее традиционно подойти…
— Я беру. На час.
— Желаете тут остаться, или?.. В подвале есть свободные номера. Глупейшая декорация — рождественские ясли. Но ничего — хлев так хлев. Какая разница?
— Тут.
Он шепчет что-то, и сверху опускается красный занавес, оставляя нас с Пресвятой Девой наедине, за кулисами, и отсекая напрочь свет и звук остальной земли. Она изучающе смотрит на меня, не выпуская куклы из рук.
— Убери это куда-нибудь… — Я отмахиваюсь от младенца Христа. Она послушно прячет куклу под какую-то тряпку.
— Как тебя зовут?
— Мария.
— Ну да, — усмехаюсь я. — А я Иосиф.
— Привет, Иосиф. У нас час, да?
— Пока да.
— А можно, мы просто так посидим чуть-чуть? — вдруг говорит она. — Сегодня день такой долгий, обычно никого, а сегодня один за одним идут, даже пообедать не успела. Говорят, какой-то сериал запустили, вот все и вспомнили… Хочешь кофе?
— Нет. Но… Но ты пей.
И она достает откуда-то самонагревающуюся баночку кофе со сливками, вытягивает ноги, закрывает глаза, прихлебывает кофе маленькими глотками. Потом быстро курит сигаретку.
Я тем временем разглядываю убранство хлева: плюшевые чучела овец за пластиковыми оградами яслей, искусственный вьюнок на беленых стенах… На одной из них — раскрашенное распятие, отлитое из композита. Декораторы-кретины перестарались с клише, не учли хронологии.
Нарисованная кровь сочится из Христовых ран, в которых он сам виноват, которых не захотел избежать, членовредитель. Он сам себе их нанес чужими руками, чтобы вогнать в долги нас всех. Расплатился авансом за наши грехи, которых мы не совершали. Заставил тысячу поколений людей рождаться виноватыми и всю жизнь с процентами возвращать ему этот навязанный кредит. Спасибо.
Дева Мария гасит сигарету, благодарит меня улыбкой.
— Мне раздеться самой или сначала раздеть тебя?
— Не надо меня… Давай ты.
Мария поднимается медленно, не сводя с меня глаз, и правой рукой сталкивает платье со своего левого плеча — худого, белого, простого. Потом левой рукой опускает ткань с правого — хламида скользит вниз, обтекает бедра и падает к ее ногам. Она стоит передо мной нагая, прикрывая только соски.
Смотрю я на нее, а вижу перед собой все равно — синяки на тонких запястьях и косо остриженные темно-русые волосы, и высокие скулы в ретуши, и заход вечерних желтых глаз. Мотаю головой, чтобы вытряхнуть из нее образы, льдинками засевшие в моих нейронах и аксонах.
Освободи меня, молю я беззвучно Деву Марию. Избави от бесов, ибо одержим.
Я — чаша, наполненная до краев черным дегтем. Я стою смирно, боясь расплескать себя. Забери излишек дегтя, вытяни из меня яд. Я подаюсь к ней.
— Говори дальше, — просит она, и все рушится.
Я жду от Марии искусной помощи; что мне толку от девственницы?
— Что — дальше? Это ты тут шлюха, а не я! Почему я должен тебя всему учить?
Тогда она делает шаг мне навстречу. Становится на колени. Обнимает мои ноги. Проводит ладонями — от икр к тыльной стороне коленей и к ягодицам. Приникает лицом к моему паху. Ее пальцы оказываются на моей спине — уже под ремнем, обегают круг с двух сторон, останавливаются на застежке.
Клик.
Какие теплые и мягкие у нее пальцы.
Хватаюсь руками за ограду яслей, чтобы не потерять равновесие. Цепляюсь взглядом за распятие против меня.
— Смотри, — говорю я ему.
И Христос смотрит из-под набрякших век, смотрит сквозь свои притворные слезы — и молчит, потому что ему нечего сказать.
— Лжец, — шепчу я ему. — Предатель!
— Что ты говоришь? — Мария отрывается от меня. И тут же ее замещает другая женщина.
Маленькие твердые груди, стоящие соски, искусанная шея, черно-зеленые отпечатки пальцев на тонких бедрах, багровые полосы на животе и на спине. Русые волосы по плечи, брови как крылья чайки.
Аннели.
Нет. Надо прогнать ее! Надо от нее избавиться!
— Продолжай! Продолжай!
Вспоминаю другое распятие — вырезанное из темного дерева, маленькое и обшарпанное, накопившее царапин и сколов за несколько столетий. Позолота тернового венца… Он тоже смотрел на меня.
Я проваливаюсь — мне горячо, мокро, блаженно.
— Шлюха… — Я прокусываю свою губу. Слизываю кровь.
— Все хорошо?
— Хватит спрашивать меня! Хватит меня допрашивать!
— Извини… Просто…
— Что просто?! — Я отталкиваю ее. — Зачем ты это делаешь?!
— У тебя слезы, — тихо произносит она.
— Херня какая!
Она садится как рабыня — ягодицами на пятки, спина прямая, руки вдоль тела. Я размазываю кулаком стынущую водицу по скулам.
— Слезы, — настаивает она.
— Не лезь мне в душу! Ты просто блядь, вот и занимайся своим делом! — кричу я на нее. — Давай! Ну? Давай!
— Ты устал? Тебе плохо?
Она должна была просто зачерпнуть из меня дегтя маленькой ложечкой, зачерпнуть и отлить, чтобы я не переполнился. Но она вместо этого опускает в меня обе руки. И черная густая жижа плещет наружу через края. И со дна поднимается что-то… Забытое, страшное.
Это деревянное распятие, этот золотой ободок…
— Шлюха… Зачем ты ему поверила?..
