— Не может быть… Это нарушение процедуры… Они были обязаны… — неуверенно возражаю я.
— Они отобрали у меня мою молодость и красоту и ничего не оставили мне взамен. Но самое главное — у меня отняли ребенка!
— Ребенка?..
Она так и стоит, распахнутая, передо мной — глаза-бельма повернуты в прошлое; стены камеры начинают нагреваться, я чую это спиной. Сколько она выдержит еще? И воздух подходит к концу… На шее, на груди Беатрис копятся капли пота, только ее напудренное лицо не дышит, оно свежее, как моя маска.
— Влепили мне наркоз и бросили. Я думала, мне все снится. Что это кошмар — будто где-то плачет мой ребенок, а я ищу его и не могу найти. Хочу очнуться, помочь ему и не могу. А когда проснулась…
— У тебя был ребенок?!
— …поняла, что это был не сон. Его не было. Мориса. Моего сына. Я не верила еще, надеялась, что мне привиделся кошмар, пошла к соседям… Спрашивала, не у них ли он, мой Морис…
— Ты размножилась незаконно? Не задекларировала беременность? — Теперь все становится на свои места.
— Ему было два месяца. Он плакал по-настоящему, просил, чтобы я его нашла, вернула… А я спала. Его отняли у меня. Вы забрали его у меня! Все забрали! Молодость, красоту, сына!
— Так вот что…
Я распрямляюсь; в ушах у меня гудит, по рукам течет электричество, душа зудит от злости и омерзения.
— И теперь его растят таким же головорезом, как ты! Таким же выхолощенным ублюдком! Таким же цепным псом…
— Ты знала?..
— Такой же паскудой! Моего мальчика… — продолжает она как заведенная.
— Ты знала?! Говори, сука! Ты знала, что с ним будет, если тебя поймают с незаконнорожденным ребенком?! Знала, что его отдадут в интернат?! Что всех незаконнорожденных забирают в интернаты! Ты знала, да?! Знала, что его превратят в Бессмертного!
Мне хочется ударить ее — без жалости, как мужчину, в скулу, своротить ее плоский нос, пинать ее по ребрам.
— Ты знала, что его ждет в интернате, да?! Знала и все равно не стала заявлять о беременности! Ты обрекла своего Мориса на это — и знала, что обрекаешь!
Беатрис зябко запахивается, прячет от меня свою жуткую грудь, сникает. И пламя за стенами куба опадает — будто это она питала его своей яростью, а теперь дотла выгорела вся вместе со своей лабораторией.
— Почему?! Почему ты родила его незаконно? Почему не сделала Выбор, пока была беременной?!
— Какое твое дело?..
— Ты могла бы остаться с ним! Если бы ты вовремя заявила о беременности, один из вас — ты или отец Мориса — мог бы быть с ним целых десять лет, а второй — всегда! Ты сама во всем виновата! Почему ты не заявила вовремя?!
— Он ушел! Он бросил меня, как только узнал, что я беременна! Исчез!
— Ты должна была сразу же сделать аборт!
— Я не хотела. Я не могла. Я не могла убить его ребенка. Надеялась, что он вернется…
— Идиотка!
— Молчи! Я его любила! В первый раз полюбила мужчину по-настоящему — за семьдесят лет! Ты не можешь меня судить! Откуда тебе знать, что такое любовь?! Вы же там все кастраты!
— Ну да… — соглашаюсь я. — Мы же там все кастраты. А ты просто шлюха, вот ты кто. Никчемная уродливая шлюха. И ты сама приговорила своего сына. Любовь! Засунь себе эту любовь в свою морщинистую сухую…
— Я думала, он вернется… — шепчет она. — Захочет посмотреть на своего сына…
— И что, твой крашеный герой только что окочурился на твоих глазах?
— Эд?.. Нет… Я с ним уже тут познакомилась… Год назад… Он тут ни при чем…
— Прошмандовка, — цежу я.
Она не спорит, не сопротивляется. Я попал в болевую точку, в солнечное сплетение, перебил ей дыхание, вышиб искры из глаз. Эта старая сука знает, знает, что виновата сама. Знает, поэтому капитулирует. Теперь можно рвать ее старое кислое мясо лоскутами из нее, живой, — она даже не поднимет головы. Ее интересует только одно.
— У вас разница… В возрасте, да? Но может, ты его там видел? Ты ведь совсем молод, да? Может быть, ты видел там его? Может, вы были в одном интернате? Мальчик восьми лет, раскосенький, Морис?
Вылизанное пламенем стекло камеры закоптилось, почернело, и я вижу в нем свое лицо. Мраморные кудри, черные бойницы глаз, благородный греческий нос.
— Так вот зачем ты меня вытащила из огня! — До меня наконец доходит.
Я снимаю маску Аполлона, теперь добровольно, и улыбаюсь. Улыбаюсь Беатрис Фукуяме так широко, как позволяют мне ноющие лицевые мышцы, так широко, как растягиваются мои растрескавшиеся губы.
— Вот, — говорю я ей. — Смотри. Хочешь его еще раз увидеть, прежде чем окочуришься, а? Ну так смотри на меня. Вырастет — будет как я. Мы ведь все одинаковые.
И она смотрит. Подбородок ее трясется. Огонь и злость ушли из нее, и ничего больше не осталось.
— Когда он выйдет из интерната, ты уже сдохнешь. Вы разминетесь. Но ничего. У тебя есть право на один звонок, тебе сказали? У всех есть. Но ты можешь не звонить. Ты уже видела меня, а Морису твоему вообще насрать. Он все равно тебя не вспомнит. В два месяца они просто кусок мяса.
Мне наконец удается довести ее до слез.
— Реви! — говорю я ей. — Реви сколько угодно! Реви громче, а то я, пожалуй, расскажу тебе еще, что там делают с нами! Как ваших детей наказывают за ваше блядство! Как мы платим за вашу сучью л-любовь!
И она рыдает в голос, опускается обессиленно на пол и рыдает бесконечно, и пожар в ее лаборатории затухает.
— Прости меня… — лепечет она сквозь всхлипы. — Прости меня… Ты прав. Это мне наказание. И то, что Эдвард умер, и то, что вы сделали с моей работой… Я заслужила это.
— Да пошла ты!
Но теперь, когда она погасла, и я перегораю. Я сказал ей все, что был должен, я ее сжег и сжег ее лабораторию, и себя тоже выжег. И вдруг чувствую что-то уж совсем неуместное для наших с Беатрис отношений: вину.
Она ведь не моя мать, говорю я себе; она просто несчастная посторонняя старуха. Я протягиваю ей руку.
— Собирайся. Мы уходим.
— Как тебя зовут? — слабым голосом спрашивает она.
— Джейкоб, — отвечаю я не сразу.
Она поднимается, застегивается медленно, измотанная.
— Прошло полчаса, а я все еще жив, — замечаю я. — Где твой шанхайский грипп?
— Не было гриппа, — глухо произносит Беатрис. — Я надеялась, вас это остановит.
— Конечно, не было. Нас не отправили бы на такое задание. Зато препарат был, да ведь? Доза жизни на день, чтобы завербовать армию ходячих мертвецов и выкачивать из них деньги?
— Мы не собирались его продавать, Джейкоб. Мы не имели права торговать им.
