– Татя – на кол!
Костя приподнялся, чтобы поглядеть на такой интересный глюк.
По дороге бежал, держа что-то в охапке, высокий тощий мужик, а за ним двое других – пониже и покрепче. Они колотили тощего палками, отчего тот подскакивал и верещал от ударов, как зайчик.
– Поделом татю мука!
«Э, – подумал Костя. – Вот оно что делается! Тятя – так ведь по-старинному отца зовут! Это детки батюшку родимого бьют! А я тут сижу и смотрю!»
Глюк там или не глюк, но для юного представителя семейства Жихаревых не было чернее и подлее поступка, чем поднять руку на родного отца. И неважно, что там, под дубом, верещит чужой батюшка, лупцуемый злодеями-сыновьями. Все равно непорядок!
Костя забыл про голод и слабость, спрыгнул с дуба и выбежал на дорогу.
– Смирррно! – рявкнул он, вспомнив, что Жихарев-старший именно так разгонял на Новый год драку во дворе. – Ат-тставить!
Фома и Ерема – не настоящие, а здешние – от неожиданности и вправду остановились, опустили суковатые дубинки…
Костя понял, что снова вышел косяк – никак не походили Фома и Ерема на сыновей побиваемого, поскольку были много его постарше. Или казались таковыми из-за длинных косматых бород…
«Все равно – двое на одного! Сто пудов непорядок!» – сказал про себя Жихарев.
В самом деле – не лезть же теперь обратно на дуб! Это вообще позор!
Тем более что палки бородачей тут же обрушились на самого Костю с двух сторон.
Костя подождал, пока не стало совсем больно (эге, это уже не глюки!), озверел, вырвал дубинки из рук космачей и с ревом погнал парочку по дороге, туда, откуда пришли.
Фома и Ерема как-то быстро прекратили сопротивление и пустились бежать, то и дело оглядываясь.
Костя переломил обе дубинки об колено, отшвырнул обломки и забарабанил кулаками в грудь, словно горилла – так было принято у них в спортзале в случае победы.
Потом посмотрел на спасенного.
Это был парень постарше Кости, примерно тех же годов, что братья-курсанты. Бородка у него росла жидкая, а волосы длинные, как у рок-музыканта. Он прижимал к груди что-то вроде короба, с которым ходят в лес по ягоду.
Парень поставил короб на дорогу и низко поклонился:
– Исполать тебе, добрый молодец!
Костя растерялся. Как тут нужно с людьми разговаривать? Колобок ведь никаких наставлений не оставил. Он велел тихо сидеть и не высовываться!
Жихарев сосредоточился, крепко подумал и выдавил из себя:
– Гой еси…
– Да уж вижу, что гой, и никто другой, – сказал парень. – Кабы не ты, родной отец, так еще до темноты настал мне конец. Совсем деревенщина озверела, и добро бы за дело! Их, вишь ли, задело, что я мимо проходил и кое-что прихватил. Разжился я у них колбаской, а заплатить хотел песней и пляской. Но не ходит тута такая валюта! Живут грустно, не зная искусства. Грубый здесь народ, все понимают наоборот! Не надо им куплетов неприличных, а надо лишь монетов наличных…
– Сто пудов, – сказал Костя. – Деревенские всегда на городских волокут. Хорошо, что с Малых Улет все молодые поуезжали… А ты всегда так складно говоришь?
(Про себя же подумал: «Какой-то он такой… Не очень-то былинный…»)
– …А когда тебя люди превратно понимают, – продолжал незнакомец, – так тебе запросто все кости переломают. Для того и создана складная речь, чтобы людей от зверства отвлечь. Да вот беда – срабатывает не всегда! Здешний мужик темен и дик, ему даром не надо затейника из стольного Киева-града! Для Владимира-солнышка был я хорош, а Фоме с Еремой, вишь ли, не гож! Какая ж ты дура, матушка-культура: по городам прошла, а в село не зашла… Видно, желает, чтоб скоморох голодной смертию сдох!
Тут Костя понял, кто таков есть спасенный. Неудачный гастролер, вот он кто!
Что ж, бывает. В Кислорецке, например, многие эстрадные звезды пролетали и обламывались: и Витя Филон, и сестры Шепиловы из группы «Примкнувшие», и певица Федот, и даже знаменитый оркестр Франсуа Мандельброта – правда, поддельный…
Хотя их-то дубьем не провожали…
– Ладно, – сказал Костя. – Знакомиться будем. Меня Константином зовут, а тебя?…
Парень приосанился.
– Знает на Руси каждая собака, кто таков есть Ефрем Куковяка – лицедей без мрачных идей! Ведь для лицедея нет ни эллина, ни иудея, так как живу, радея за всех людей я! И не просто лажу по садам и огородам, но несу мир и счастие всем народам! Бывает, заберусь в обычную кладовую – ан решу там проблему публичную, мировую! Проникну в хозяйский сарай – устрою там самый эдемский рай! Загляну на минутку даже к Шарику в будку – и собачья жизнь улучшится не на шутку! Бедная ли хижина, боярский ли терем – скоморох всегда себе верен. Прихожу во град – и мне там каждый рад, заявлюсь в село – и село улыбками расцвело, ибо я талантлив зело, когда правлю свое ремесло!
– Ну да, – сказал Жихарев. – Только что ты про село другое говорил…
Скоморох Ефрем Куковяка не смутился:
– Бывают и неудачи – а как же иначе? Чего ждать от толпы, ведь в массе своей люди тупы… С ними надо как со скотом… Но, впрочем, я не о том! Об этом потом! Ты ведь стал мне братом, родным притом! Спас меня от побоев, прогнал злодеев обоих… А в знак нашего братства надо нам нательными рубахами поменяться! Так всегда делают в Киевской Руси, хоть у кого спроси…
«Вот повезло! – возрадовался Костя. – Спихну ему свою прикольную футболку. Этому комику она больше подойдет. Вот что значит совершить добрый поступок! Видно, я и без Колобка здесь чего-то стою… Правда, у Куковяки рубаха вся в прорехах… Ну да зато без форварда!»
Костя охотно стянул футболку через голову. О том, что в тряпках скомороха могут водиться, например, вши, он подумал в самую последнюю очередь…
От этой мысли по спине мальчика пробежали мурашки – пока только воображаемые.
Но Куковяка, в отличие от Кости, не стал скидывать свою дерюжную сорочку. Он открыл короб, порылся и достал на свет что-то ярко-красное в белый горошек.
– Вот – отрываю от сердца, да некуда деться…
Даже для Кости это нарядное шелковое чудо было великовато, а рукава вообще достигали земли.
– Долгий рукав говорит о том, что хозяин не занят никаким трудом, – пояснил скоморох. – Хоть шелк китайский, вражеский, зато покрой боярский, княжеский!
У Кости не было даже ремешка, чтобы подпоясаться – «бермуды» его держались на резинке. И узлом на пузе эту рубаху не завяжешь, потому что она цельная, с косым воротом. А если в штаны заправить, получается вообще позор…
Рукава Жихарев кое-как подвернул, но они то и дело норовили снова раскататься во всю длину.
– Тем еще эта ткань хороша, что не любят ее ни блоха, ни вша, – продолжал Ефрем Куковяка, и Костя облегченно вздохнул. – На шелку насекомые не размножаются, потому как у них лапки разъезжаются… Ну, а теперь время приспело, чтобы обмыть это дело!
