– Откупаться? – не понял Сварог.
– Считай, что откупаться…
Если кто-то станет уверять вас, что майору в отдаленном
гарнизоне ни за что не звездануть полрюкзака автоматных патронов, пошлите его к
черту. Даже не обязательно быть майором. Дело совершенно житейское. Гораздо
труднее, не зажигая света и не разбудив жену, ночью отыскать и сгрести в карман
ее золотишко. А покинуть ночью территорию, перемахнув через забор из
потрескавшихся бетонных плит, и вовсе проще простого, вы не в Чикаго, юноша, вы
в советском военном городке…
Эта ночь своей веселой жутью, наверное, запомнится навсегда.
Мэлсдорж привел его в какую-то мастерскую, где два монгола только что
откупорили водку, совершенно по-русски распотрошив на газете «Унэн» селедку и
плавленые сырки. Однако, увидев Мэлсдоржа, они поклонились чуть ли не до земли,
убрались в уголок, враз забыв про водку, и пулей выскакивали оттуда, едва
Мэлсдорж коротко отдавал непонятные распоряжения. Они разожгли огонь в горне,
притащили инструмент и снова пристроились в уголке, испуганно таращась на
Сварога – ему явно перепала доля суеверного почтения.
– Ты тут в законе, я смотрю, – сказал Сварог,
неловко топчась посередине и все время натыкаясь на ржавые железяки.
– Много будешь знать, генералом не станешь, –
сказал преобразившийся Мэлсдорж, вдруг ставший ловчее, проворнее, даже, похоже,
моложе. – Садись туда и пей водку. Вон водка стоит.
– Да как-то… – зажеманился Сварог.
– Ничего. Им на работе нельзя, не хотят они водки.
Он что-то каркнул через плечо, и безымянные монголы подались
из угла, отчаянными жестами показывая Сварогу, как им не хочется водки и как
они рады его угостить. Сварог без церемоний уселся на пыльный ящик и взялся за
водку. В целях успокоения расстроенных нервов.
Но он не дождался никакого колдовства с заклинаниями и
таинственными тенями. Тени елозили по стенам самые прозаические – от занятого
работой Мэлсдоржа, время от времени помогавших ему безымянных монголов и самого
Сварога. Правда, Мэлсдорж все время бормотал себе под нос, но выглядело это
вполне обыденно.
Он работал без устали – плавил золото, разливал его в крошечные
формы, бормотал над формами. Сварогу все же порой становилось жутковато – то
глаза у безымянных монголов закатывались в ужасе под самую черепушку, то из-под
стола маячила посторонняя тень, то как-то по-особенному посвистывал
ветер, – и он наливал себе еще на два пальца, как истый янки, только
содовую, понятно, не лил, откуда здесь содовая?
А Мэлсдорж работал, как ювелир. Похоже, здесь, помимо
прочего, делали еще и женские украшения – иначе откуда все эти тигельки и
замысловатые инструменты, красивые, неуместные в мастерской, как две капли воды
походившей на обиталище советского слесаря.
Когда в бутылке осталась треть, а крохотные отливки остыли,
Сварог сообразил, что мастерит Мэлсдорж: пули под «макаровский» патрон, две
штуки. Мэлсдорж, видимо, сделал главную работу – он сел на ящик рядом со
Сварогом и выпил водки, а безымянные монголы вытаскивали из Свароговых патронов
коричневые пули и осторожненько вставляли на их место золотые, следя, чтобы не
просыпать пороха и не помять гильзы.
– Стреляй все равно куда, – сказал
Мэлсдорж. – Главное, попади в него, в кагана.
– Ну, спасибо…
– Ладно, чего там. Дело не в тебе, майор, хоть мужик ты
и хороший. Порядок должен быть. Если ты мертвый – лежи, а не скитайся по чужим
векам. У нас от своих не продохнуть, скоро и в степи будет тесно, а тут еще и
китайцы плодятся…
Сварог осторожно покачал пули кончиком пальца. Они сидели в
гильзах крепко, словно генералы из «райской группы» в московских кабинетах.
Мэлсдорж разлил остатки водки в два стакана, зашвырнул свою в рот, не
коснувшись губами посуды (Сварог завистливо крякнул), пососал селедочный хвост,
держа его за плавники, привычно вытер пальцы о голенище мягкого сапога, подумал
и спросил:
– А чего ты, если подумать, ерепенился? Был бы
уважаемым человеком, на лошадке скакал, города брал… Все лучше, чем сейчас.
– Да привык я здесь как-то, – сказал
Сварог. – Прижился.
Он подозревал, что лукавит – в первую очередь перед собой.
Видимо, все дело – в голой степи. Окажись на месте молодого честолюбивого
степняка король из высокого замка (водопровод и канализация не обязательны),
все прошло бы не в пример легче. Но степь выглядела очень уж пустой,
необставленной, скучной. А Сварог был неистребимо городским. Степь (пусть и
называвшаяся иначе) старательно и яро пыталась убить его и в стране Аллаха, и в
стране льва, в степи пропал без вести отец, степь уже два года держала его
здесь в плоской тюрьме без стен. Степь меняла облики и названия, степь ни разу
не задела ни осколком, ни пулей, но всегда оставалась злокозненной плоскостью,
богатой лишь необозримыми горизонтами да изредка – горами.
Он шумно вздохнул, защелкнул патроны в обойму, обойму в
рукоятку, спросил:
– А еще водка есть?
Безымянные монголы, мешая друг другу, торопливо полезли в
шкафчик.
Назад Сварог возвращался тепленьким, бодрым и совершенно
бесстрашным.
Он передернул затвор, вдобавок еще взвел курок, чтобы не
полагаться на самовзвод. Сие было чревато – случалось, «макар», лежа в кобуре
или в кармане, сам собой срывался с предохранителя, бабахал самостоятельно, и
хозяин получал пулю – в соответствии с присущим ему везением или невезением. Но
Сварог хотел подстраховаться.
Он шагал, браво покачиваясь, держа курс на скудные огни
военного городка и услаждая себя песней из французского репертуара:
Его отец был арлекином,
А мать наездницей была.
И с колыбели был подкинут
Он в мир добра и зла.
А колыбель его висела
Над самой клеткой льва,
И слышал мальчик то и дело
Судьбы своей слова:
«Ты был рожден акробатом,
Твой долг – менять города…»
Когда-то, в полузабытые времена больших несбывшихся надежд,
он пел ее под гитару по-французски, а сейчас помнил только вариант на языке
родных осин. Земля под ногами оставалась твердой, разве что норовила, стерва,
то и дело вздыбиться и заехать под коленки. Нохор не появлялся. Под луной
замаячил справа сутулый, чутко присевший снежный человек алмасты – но этот
перебросками во времени не занимался и вряд ли сам знал точно, в каком времени
живет. Для ученых он был загадкой, для читающей публики – сенсацией, а для местных
жителей – неопасной вонючей тварью, обитавшей поблизости с незапамятных времен
и потому столь же привычной, как закат или понос. Белые люди в военной форме
поначалу принимали его за алкогольную галлюцинацию, но потом тоже пообвыклись,
если не считать озверевшего от безделья особиста, полагавшего здесь
замаскированные китайские происки.
