Привалившись к боку коня, Ольга перевела дух. Ладони жгло и
пекло, руки сводило судорогой – но поводья она могла удерживать.
Ольга щелкнула крышкой золотых часов, глянула на положение
вычурно-ажурных стрелок и озабоченно покачала головой – времени мало, а нужно
еще успеть предварительно… Вдалеке серебряные трубы выводили очередной сигнал.
– И это все, на что вы способны, господин камергер,
господин граф? – тихонько произнесла она сквозь зубы, вскочив в
седло. – Право же, я от вас ожидала чего-то позамысловатее… Стыдно,
господа жители затонувшего континента… Измельчали вы в эмиграции…
И пришпорила коня, пустив его в галоп. Следующие несколько
верст ободрившийся Бедуин преодолел без приключений в виде нежданных магических
препятствий. И Ольга с облегчением увидела впереди отблески солнышка на
кончиках штыков.
Протянувшиеся длинной цепочкой часовые в парадных мундирах с
примкнутыми штыками, неподвижно застывшие с прикладами у ног, безусловно,
получили строгий приказ не пропускать посторонних в пределы оцепления во
избежание малейшего беспорядка, который государь император не терпел решительно
ни в чем. Но Ольгу они не видели – по крайней мере те, что стояли прямо у нее на
пути. Не было никакого гусарского корнета армейской кавалерии, провинциального
полка, скакавшего на высоком гнедом коне. Ничего не было, кроме прозрачного
воздуха безоблачного летнего дня…
Сил у нее не хватило бы на то, чтобы отвести глаза очень уж
многим. Ее умение, подобно ружью, луку, пушке, действовало на строго
определенном расстоянии. Те, кто располагался от нее саженях в десяти, конечно,
прекрасно видели, как сквозь линию часовых проехал с самым безмятежным видом
упомянутый корнет – но им и в голову не приходило поднимать тревогу. В военном
уставе все обстоятельно расписано наперед, и отступления от него категорически
не приветствуются. Всякий часовой отвечает только за тот пост, на который
поставлен, пребывает в строгих рамках, и в его обязанности не входит
рассуждать, почему другие поступают так или иначе. Часовому вообще не
полагается рассуждать. Ручаться можно, те, кто ее видел, думают примерно
следующее: коли уж их соседи корнета пропустили без задержки, значит, заранее
имели такой приказ. Мало ли кто этот корнет, начальству виднее…
Миновав часовых, Ольга оказалась в расположении
лейб-гусарского полка, разумеется, часовыми не окруженного вовсе. Полк, сразу
видно, преспокойно ожидал соответствующей команды. Гусары, выстроившись
поэскадронно, держали коней в поводу и, судя по их виду, диспозицию знали
заранее, настроились на долгое ожидание. Ольга ехала мимо них, даже не делая
попыток стать невидимой: они не получали никаких приказов о сугубом недопущении
в расположение…
Ротмистра Темирова она узнала сразу, хорошо его запомнила,
наблюдая вечернее сборище у камергера. Жгучий брюнет с усами вразлет и буйными
кудрями, картинный, эффектный – настоящий гусар, удалец, прах его побери…
Офицеры, с которыми он стоял, ей были незнакомы. Быть может,
даже наверняка, среди них находились и замешанные в заговоре, но это сейчас не
имело значения. Ольга с радостью заметила, что штабная палатка, где посередине
стоял заваленный картами и бумагами стол, была пуста. Спрыгнув с коня, она
небрежно бросила поводья случившемуся поблизости коноводу:
– Подержи пока, братец…
Коновод принял поводья без всякого удивления – мало ли по
какой надобности на маневрах объявляются корнеты других полков… Не мешкая –
времени оставалось совсем мало – Ольга бесцеремонно взяла ротмистра под локоток
и проговорила непререкаемым приказным тоном, свойственным обычно чину не менее
полковника:
– Прошу вас отойти со мной, не задерживаясь!
Тон подействовал: прочие офицеры расступились, и ротмистр
сделал несколько неуверенных шагов, прежде чем сообразил, что его влечет
куда-то невеликая птаха – всего-то навсего корнет, да вдобавок провинциального
армейского полка. Тогда только он остановился и удивленно спросил:
– Что происходит, корнет? Что вы себе позволяете?
Ольга без лишних разговоров толкнула его внутрь палатки – не
руками, понятно. Быстро войдя следом, опустила полог и сделала особое движение
пальцами, после которого ни у кого снаружи просто не появилось бы намерения
войти в палатку, как будто ее и не существует вовсе.
От ее энергичного толчка Темиров едва удержался на ногах и
чуть не впечатался лбом в солидную деревянную стойку палатки. Разъяренный до
крайности, он обернулся и… застыл с разинутым ртом.
Немудрено – на том месте, где только что стоял корнет,
Темиров увидел государя императора Николая Павловича – в Преображенском
мундире, при голубой ленте и звезде. Государь стоял величественно, словно
гранитная статуя, меряя оторопевшего ротмистра своим знаменитым взглядом –
ледяным, пронизывающим, тяжелым, который обычно редко кто и выдерживал…
– Хорош… – сказал «государь» брезгливо. –
Чего уж там, хорош… Дворянин из Бархатной книги, потомок ордынского рода, чуть
ли не Чингизид… И он же – презренный заговорщик… Язык проглотил, мизерабль?
Ольга знала, что иллюзия совершеннейшая, безукоризненная в
мельчайших подробностях – так что ротмистр, враз позабыв о неведомо куда
подевавшемся корнете и не осознавая некоторой странности происходящего, поверил
сразу. Ведь не стоит забывать, он действительно был заговорщиком, готовым к
действию, а посему находился в нешуточном напряжении нервов и души. В такой
момент узреть перед собой разъяренного императора, коего с приятелями
намеревался свергнуть, да вдобавок и истребить… О здравом рассуждении забудешь
надолго.
– Ваше величество… – только и пролепетал ротмистр,
растерявший все молодечество. – Ваше неожиданное появление… Я и подумать
не смел…
– Как стоишь? – зловеще прошипел «император».
Ротмистр торопливо вытянулся во фрунт, пробормотал:
– Такая неожиданность…
– По-моему, гораздо большая неожиданность – это то, что
ты, Темиров, оказался впутанным в заговор, – веско, с расстановкой,
раскатистым голосом произнес «император». – Связался с этой сволочью… Ты
меня разочаровал, Темиров, крайне разочаровал. Я всегда был к тебе благосклонен,
а ты вот чем отплатил…
– Ваше…
– Молчать! – последовал гневный окрик. –
Хорош, чего уж там… Ну, что молчишь? Рассказывай, мерзавец, что вы намеревались
делать после моего убийства. Живо! У меня нет времени с тобой возиться,
кто-нибудь из твоих сообщников может оказаться и словоохотливее… Будешь
искренен в раскаянии, быть может, самого худшего и избежишь…
– Ваше величество… Бес попутал…
– Твоих «бесов» я знаю поименно: Вязинский, Кестель,
бон Бок…
– Помилосердствуйте…
На бравого лейб-гусара жалко и стыдно было смотреть: он
побледнел, как смерть, отчего роскошные кудри, усы и бачки казались
неправдоподобно черными, ослепительно-черными, если только уместно такое
выражение. Ему и в голову не пришло подвергнуть сомнению и все происходящее, и
личность императора – то, что раньше оборачивалось против Ольги (сиречь
незнакомство большинства людей с колдовством и их прогрессивное неверие в
таковое) – теперь служило к ее выгоде…
