Медведь вскочил на все четыре лапы и, весь подавшись к
двери, насколько позволяла цепь, шумно засопел, водя носом. Теперь и Ольга
почувствовала умопомрачительные запахи, от которых у нее моментально свело
живот голодной судорогой.
Держась вдоль стены – как человек, давным-давно обвыкшийся
со зверем и длиной его цепи, – Степан прошел половину расстояния,
отделявшего его от Ольги (неотступно сопровождаемый пустившим слюну медведем),
поставил поднос на каменный пол и поманил Ольгу:
– Ну, иди, глупенькая, покушай-попей, мы старались…
В его голосе звучали столь неподдельное участие и радушие,
что Ольга невольно сделала пару шагов вперед.
Великан мгновенно приспустил плисовые штаны, одним движением
извлек неудобосказуемый орган и шумно, с напором, как сущий жеребец, принялся
мочиться на поднос – на аппетитно зажаренного каплуна, на тарелку с салатом, на
ломти белейшего хлеба, на воздушные пирожные. Он делал это столь непринужденно
и беззастенчиво, словно так и полагалось согласно здешним правилам хорошего
тона. Ольга застыла на месте, содрогаясь не от конфуза – ну, видывала схожее,
чего уж там, – а от злости.
Закончив, Степан расхохотался так, что медведь, прижимая
уши, шарахнулся, злобно щерясь. Громоподобное эхо металось под потолком.
– Милости просим отужинать, мадемуазель, – сказал
верзила с издевательской вежливостью. – Уж повар-то как старался, из кожи
вон лез, чуть вовсе не вылез… Ну, что стоишь, как сирота на именинах? Привыкай,
другим манером тебя никто кормить не намерен, не велика барыня…
Ольга смотрела на него, сжав губы в ниточку и мечтая лишь о
том, чтобы в руке у нее оказался добрый кухенрейтеровский пистолет…
– А то давай баш на баш, – сказал Степан, все еще
похохатывая в бороду. – Ложись и заголяйся, я малость блудень потешу, а
тебе за это приносу хлебца. И ветчинки.
В конце концов, это помещение мало напоминало светский
салон, где царствуют правила строгого этикета…
– Ты свой блудень ему в задницу засунь, если
получится, – сказала Ольга, кивнув на медведя. – Быдло поганое…
Здоровяка ее слова никак не возмутили.
– Ай-яй-яй, а еще образованная, по-французски читаешь…
Я с тобой хотел по-доброму, ведь ничего лучше не дождешься…
– Пошел вон, – яростно прошипела Ольга, сознавая,
что совершенно бессильна перед этим уродом, но вовсе не собираясь показать и
тень слабинки.
– Я-то пойду, – пожал плечами Семен. – А вот
кто заместо меня явится – это, барышня, вопросец интересный… Ну, желаю
здравствовать и приятно провести время. Ежели желаете подкрепиться, милости
прошу…
Он легонько подвинул ногой поднос, повернулся и преспокойно
удалился, похохатывая в бороду, громко и с несомненным удовольствием. Дверь
тяжко захлопнулась, проскрипел засов, и настала тишина.
Медведь ожесточенно натягивал цепь, разбрызгивая голодные
слюни.
– Да помилуйте, сударь, с полным нашим
удовольствием… – сказала Ольга недрогнувшим, как ей хотелось верить,
голосом.
Резким движением ноги она отшвырнула поднос под самую морду
зверя. Тот, не выказав ни малейшей брезгливости, моментально заграбастал
каплуна в пасть и смачно захрустел косточками. Чтобы не слышать аппетитного
чавканья и избавиться от одуряющего запаха еды, Ольга отошла подальше,
насколько это позволяла темница – к окошечку. Над головой у нее потемнело –
близился вечер.
Живот прямо-таки сводило от голода, горло пересохло от
жажды, но она пыталась держаться молодцом. В утешение мысленно занялась
забавами, не вполне достойными благовоспитанной девицы (но простительными,
впрочем, в ее положении): представила, что это камергер угодил к ней в
заточение и она, гордо восседая в роскошном кресле, отдает приказы проворным
палачам, вовсе не страдавшим излишней щепетильностью.
Плохо только, что она не могла похвастать садистической
фантазией, и палачи главным образом нещадно настегивали вопящего и корчащегося
камергера кнутами – что, правда, тоже приносило Ольге некоторое моральное
удовлетворение.
Слева послышался скрежет, и она, действуя скорее
инстинктивно, шарахнулась в сторону: это кольцо, к которому крепилась медвежья
цепь, вдруг выдвинулось из стены, обнажился толстый железный стержень длиной не
менее полутора аршин…
Обрадованный медведь тут же, не издав ни малейшего звука,
кинулся прямехонько к Ольге, явно намереваясь поужинать плотнее после легкой
закуски. Девушка прижалась к стене, не обращая внимания на холод и сырость.
Медвежьи лапы молотили по воздуху уже в совершеннейшей близости от нее, хотя и
не доставали, как медведь ни старался. Ольга не сомневалась, что зверь никак не
мог сам вырвать кольцо из стены. Значит, существовал некий механизм,
позволявший тем, кто снаружи, забавляться при необходимости…
Очень быстро навалилась новая беда: организм настойчиво
требовал совершить обычные естественные отправления. Вот с этой проблемой она
не сталкивалась, читая романы: героини, даже заточенные в самые жуткие узилища
с крысами и мокрицами, словно бы начисто теряли таковую потребность – во всяком
случае ни один романист об этом и словечком не упоминал…
Поскольку делать было нечего, в конце концов она покорилась
природе, не сходя с места, но не почувствовала ни стыда, ни униженности –
только непреходящую злобу на тех, кто с ней все это проделывал.
Неизвестно, сколько времени прошло. За окошечком тьма
сгустилась окончательно, зато под потолком зажглось нечто вроде тусклого шарика
зеленоватого цвета, наподобие древесной гнилушки. Света было достаточно, чтобы
лицезреть камеру и медведя, утомившегося в конце концов и спокойно лежавшего
совсем рядом с ней. Время текло, ползло, тащилось, тянулось…
Понемногу Ольга начала впадать в некое подобие полубреда –
задремывала даже, но тут же, встрепенувшись, придвигалась поплотнее к стене,
чтобы не угодить в медвежьи когти. Клонило в сон, спать хотелось отчаянно, и
это было дополнительным мучением.
И потому она ощутила даже некоторую радость, услышав, как
тягуче заскрипел засов: лучше уж хоть какое-то разнообразие, нежели
бездействие, когда ничего не происходит…
Под каменным потолком вспыхнули целые гроздья зеленых
светящихся шаров, теперь сводчатая камера была освещена не хуже, чем зала, где
проходил великосветский прием.
В камеру вошел камергер Вязинский, одетый с безукоризненным,
чуточку небрежным щегольством, свойственным истинно светскому человеку. Он был
невозмутим и бесстрастен, словно происходящее считалось в этом мире самым
обычным делом, ничем не отличавшимся, скажем, от утреннего чаепития…
Он шел прямо посередине камеры – и медведь, мгновенно это
оценив, взметнулся, кинулся навстречу. Не задерживаясь, не поворачивая головы,
камергер небрежно щелкнул пальцами, с их кончиков сорвалось нечто вроде
светящейся зеленой ленточки, мгновенно коснувшейся звериной морды, – и
медведь застыл с поднятой передней лапой, словно гротескная статуя, созданная
талантливым ваятелем.
