– Считаю своим долгом дать разъяснения, –
безмятежным голосом произнес остановившийся над ней камергер. – И эта,
выражаясь откровенно, пыточная нам досталась в наследство от
затейника-продавца. Собственно, мы ее даже облагородили, оставили только те
безделушки, с которыми сейчас возится Степан, зато вынесли отсюда два громадных
ящика всевозможных жутких приспособлений, способных ужаснуть современного
цивилизованного человека. Да и кости отсюда велели убрать, и из вашей… комнаты
тоже. Прежний хозяин был неряшлив и оставил в подземельях столько костяков…
– Остается надеяться, что и ваши отсюда когда-нибудь
выметут, – сказала Ольга, невольно ежась под его взглядом, циничным и
злым.
– Упорствует наша белоснежная лилия, я так
понимаю? – спросил граф.
– К сожалению, – пожал плечами камергер. –
Степан, будь так любезен…
Тяжелые шаги приблизились, и Ольга увидела вставшего над ней
Степана, крепко зажавшего клещами полосу раскаленного железа, уже не красную, а
молочно-белую, пульсирующую внутренним жаром, ослепительно рдевшую.
Она дернулась, но пошевелиться не смогла. Огненная полоса
медленно проплыла над ее животом, грудью, лицом, Ольга зажмурилась на миг,
потом волна жара накатилась снова. Ольга отчаянно пыталась отдернуть голову,
насколько удавалось – и над самым ухом послышался короткий треск, противно
запахло жжеными волосами…
Раскаленное железо вновь пустилось в причудливые странствия
над ее обнаженным телом, не опускаясь слишком низко, обдавая жарким теплом.
Ольга закусила губы и заставила себя лежать неподвижно. Запах обожженных волос
ударил в ноздри.
– Зря все это, барин, – прогудел Степан. –
Тут надо или всерьез, или вообще не надо, какой толк баловать…
– Замолчи, болван! – прямо-таки взвизгнул
камергер, определенно выведенный из равновесия. – Твоего мнения никто не
спрашивает, орясина дурная…
– Друг мой, – сказал граф не без затаенной
иронии, – если мне позволено будет вмешаться… Я нахожу, что наш верный
Степан, при всей его примитивности, проявляет гораздо более здравый подход к
нашей… сложности. Уж не посетуйте… К чему эта дурная театральность? Нравится
нам или нет, но девчонка строптива, не глупа и вовсе не труслива. Посмотрите,
как сверкает глазками…
– Если ее погладить железом по-настоящему… –
сказал камергер мечтательно.
– Тогда, не исключено, она сломается, – кивнул
граф Биллевич. – Но именно что – по-настоящему, тут Семен прав. А вы
разводите дурные эффекты в ущерб делу…
– Я о деле только и думаю, – огрызнулся камергер.
– Позвольте с вами не согласиться, – мягко сказал
Биллевич. – Какие могут быть меж старыми друзьями притворства… Положа руку
на сердце, мы оба прекрасно понимаем, что вы, Мишель, пытаетесь убить двух
зайцев: и сладить дело, и сохранить ее для себя в качестве любовницы. Я ничего
не имел бы против, какая разница… но этот вариант определенно не пройдет. Судя
по тому, что вы ее сюда все же притащили, она отказалась добровольно принести
клятву? Вот видите… А ведь у нас не так уж много времени. Да и пустых усилий
жаль, откровенно говоря. Давайте уж… энергичнее. Как это ни прискорбно,
приходится констатировать: девка оказалась столь же неудобным для обработки
материалом, как и ее родители. Хотя вы самонадеянно полагали…
– Я рассчитывал! – обиженно вскрикнул
камергер. – В конце концов, она в отличие от родителей выросла здесь,
успела проникнуться всеми преимуществами барского житья-бытья, и логично было
предположить, что…
– Вы ошиблись, – сказал граф. – Яблочко от
яблони недалеко падает… К сожалению, девица продемонстрировала тот же идеализм
и глупую романтичность, что и ее родители. Следовало ожидать.
– Значит, вы все же знали моих родителей? –
вырвалось у Ольги.
Граф подошел к ней, остановился рядом и словно бы задумчиво,
без тени вульгарности коснулся пальцем ее подбородка:
– Ах, ну да… Вы, конечно же, хотите узнать хоть что-то
о своих родителях… А что, если придать нашей сделке следующий характер: вы
приносите требуемую клятву, а я после этого доскональнейшим образом вам
рассказываю все о ваших родителях, вашем происхождении, поведаю массу других
интереснейших вещей?
Неужели он рассчитывал, что соблазн окажется слишком велик?
Покривившись, Ольга сказала спокойно:
– Ничего я толком не знаю… но судя по тому, что я
услышала вот только что, мои родители категорически не одобрили бы мое с вами
сотрудничество…
– Наверняка, – сказал граф с еще более ледяным
спокойствием. – Они были непрактичны, одержимы дурацкими идеалами,
пытались ниспровергнуть то, что никому и никогда ниспровергнуть не удастся…
– Вы уверены? – спросила Ольга.
Граф помолчал. Потом улыбнулся одними губами:
– Знаешь, милая моя девочка, что самое приятное во всей
этой истории? Когда я в последний раз видел твоих родителей, мои псы уже
выдрали им глотки и выпустили кишки… – он повернул голову и небрежно
бросил: – Мишель, давайте заканчивать с этим дурацким театром. Это
бессмысленно. Ну, вы меня понимаете, пора всерьез приниматься за дело…
Он отошел. Судя по скрипу, снова уселся в кресло. На его
месте появился камергер Вязинский, глядя на Ольгу свирепо, неотрывно, он изо
всех сил пытался придать себе презрительное бесстрастие, но получалось это
плохо, у него откровенно дергались губы, лицо перекосилось от злости, и он,
сразу видно, прекрасно это понимал и злился не только на нее, но и на себя и на
весь окружающий мир…
– Подумать, сколько крови ты из меня выпила,
стерва… – произнес он сипло.
– Я? Крови? – спросила Ольга, борясь со
страхом. – Вы меня ни с кем из своих знакомых не путаете?
– Смеется тот, кто смеется последним, – отчеканил
камергер, с большим трудом сохраняя бесстрастность.
И сбросил сюртук, не глядя, куда он упадет, кривя губы,
склонился над пыточным столом, навалился на Ольгу, грубо стискивая грудь, шаря
ладонями по телу так бесцеремонно и примитивно, словно выполнял досадную
обязанность. Она невольно ойкнула, почувствовав себя взятой, – и тут же
стиснула зубы, закрыла глаза, замерла в совершенной неподвижности, чтобы не
радовать этого скота сопротивлением и криком.
Он-то как раз добивался и того, и другого – насиловал
девушку яростно и безжалостно, прижимая к доскам, стараясь причинить боль,
хрипло шепча на ухо самые грязные оскорбления и собственные комментарии к
происходящему, состоявшие из таких гнусностей, что половины она не понимала
вовсе.
Ольга терпела, закрыв глаза, поневоле дергаясь в такт
размашистым движениям насильника и пытаясь внушить себе, что находится сейчас
где-то далеко отсюда – когда-нибудь это должно было кончиться…
Что-то такое он все же почуял, несмотря на исходившую от
него слепую злобу, – взял себя в руки, стал двигаться гораздо медленнее,
изощреннее, намеренно затягивая действо, гораздо тише и размереннее нашептывал
на ухо:
