– Прежде вы жили в дикой глуши, а теперь оказались в
местах цивилизованных, и с этим следует считаться. Хотите жить сами по себе?
Новичкам эта мысль часто приходит в голову, – кивнул Нащокин, вовсе не
выглядевший удивленным или сердитым. – Ничего оригинального и нового,
частенько встречаются заносчивые и дерзкие умники, полагающие, что проживут
независимо. Но… – его лицо на миг стало страшным, словно из-под маски
благодушия проглянул некий жутковатый оскал. – Но могу вас заверить
честным словом, что все подобные попытки кончались печально и исключения мне
попросту неизвестны. В этой области мы, право же, ничем не отличаемся от
«обычных». Те не правила. Ну сами посудите: какая будет жизнь у простеца, пусть
даже богатейшего и родовитейшего, если он демонстративно восстановит против
себя светское общество Петербурга? Если не будет подчиняться тысяче законов и
просто условностей, управляющих жизнью общества? Очень скоро он попадет в
незавидное положение изгоя и вынужден будет удалиться куда-нибудь в глушь.
Юридических оснований для такого бегства может и не быть никаких, но очень уж
серьезная штука – те установления, что руководят жизнью общества. А поскольку
наше общество кое в чем – отражение обычного мира, то очень многие процессы
происходят у нас точно так же. Мы как-никак не с луны свалились, мы –
порождение этого мира, и от этого никуда не деться. Нигде не терпят гордецов и
строптивых, не желающих подчиняться общепринятым правилам, – в его елейном
голосе звучала неприкрытая угроза. – Я бы вам категорически отсоветовал,
Ольга Ивановна, противопоставлять себя обществу, потому что добром такое не
кончается…
– Погодите, – сказала Ольга, кое-что
припомнив. – А кто это давеча пытался опутать меня некоей паутиной, когда
я находилась неподалеку от дома камергера? Уж не вашими ли молитвами?
Нащокин поморщился, непроизвольно втянув голову в плечи,
словно от удара или резкого окрика:
– Я бы вас убедительно попросил не употреблять впредь
слов, подобных последнему, ввиду их абсолютной неприемлемости в нашем кругу…
Услышав такое, Ольга едва не поддалась соблазну продолжить в
том же духе: скажем, произнести вслух начало какой-нибудь молитвы, а то и
осенить голубчика крестным знамением, чтобы полюбоваться, как его, несомненно,
станет корежить. Но, чуть поразмыслив, она пришла к выводу, что от подобных
детских забав лучше отказаться сразу, коли уж дело приняло серьезный оборот…
– Не вашими ли трудами? – переспросила она.
– Ну что вы! – энергично запротестовал
Нащокин. – Никто и не собирался умышленно и злонамеренно вам вредить. Мы
же не звери, новичку все положено объяснить обстоятельно и вежливо, как я это
сейчас делаю. Просто… Кое-кто из молодых и отчаянных по живости характера
вздумал пошалить, завидев незнакомку, безусловно принадлежащую к иным. Обычная
проказа, и не более того. Кстати, для того вам и следует побыстрее освоиться в
нашем обществе – чтобы получить точные знания о правилах, жизненном укладе,
избежать конфликтов и недоразумений… – Он всмотрелся в Ольгино лицо и
сожалеюще охнул: – Ольга Ивановна, быть может, я перегнул палку? И вы решили,
что общество наше – нечто вроде казармы? Ничего подобного, круг наш весел и
жизнерадостен, у нас есть и свои балы с увеселениями, уж безусловно
превосходящими те, что устраивают простецы…
– А если, повторяю, меня ваше общество решительно не
привлекает?
Нащокин вздохнул:
– В таком случае вам будет крайне неуютно в Петербурге,
душа моя. Я вас не запугиваю, а четко формулирую истинное положение дел.
Трудновато вам придется… Вы ведь уже никогда не сможете стать простецом, верно?
Ваше нынешнее положение таит столько выгод, привилегий, возможностей, что вы от
него ни за что уже не откажетесь, вы, хе-хе, отравлены уже, милочка… Ну, а
оставаясь тем, что вы сейчас есть, вы постоянно, ежедневно, ежечасно открыты
для самого тесного общения с нами, каковое может носить самый разносторонний
характер…
– Вы мне угрожаете?
– Да полноте! Всего лишь предупреждаю. Отношение мое к
вам самое благожелательное, я к вам искренне расположен. Новые иные так редки,
особенно когда речь идет о столь пленительном создании…
Он придвинулся поближе, чрезвычайно напомнив в этот миг
самого обычного стареющего волокиту. Ольга непроизвольно отодвинулась.
– Поймите, золотце… – заговорил Нащокин невероятно
задушевно. – Нас все-таки гораздо меньше, чем простецов, неизмеримо
меньше, к тому же мы, в отличие от них, лишены возможности пополнять свои ряды
методом, так сказать, естественного прироста… Ну конечно, некоторый прирост
есть, но он имеет мало общего с вульгарным размножением простецов, на иных
принципах основан… А потому всякий иной для нас невероятно ценен. И к любому
строптивцу мы проявляем порой невероятное терпение. Никак не можем позволить
себе, подобно средневековым тиранам, рубить головы направо и налево. Пытаемся
воздействовать добром и лаской… вновь проглянул оскал. – Но в то же время
наше терпение не безгранично. Я надеюсь, вы достаточно зрелы рассудком, чтобы
взвесить как все выгоды, так и все неудобства, проистекающие в первом случае из
послушания, во втором – из строптивости… Ну не полагаете же вы всерьез, будто
попадете в некое рабство? Да что вы, как раз наоборот! Мы, смело можно сказать,
самые свободные существа на свете, потому что руководствуемся лишь своими
законами, избавлены от кучи предрассудков и неизбежных ограничений,
свойственных простецам. Ну какое же это рабство, Ольга Ивановна?
– Все равно, – сказала Ольга, упрямо вздернув
подбородок. – Я категорически не согласна состоять в одной компании с
вашими ночными кровососами… а то и, чует мое сердце, кем-нибудь похуже…
– Когда вы ближе познакомитесь с обществом, вы на
многое станете смотреть другими глазами. Очень уж недавно вы обрели дар и
слишком долго пробыли простецом, потому в вас и говорит ваше убогое
человеческое прошлое. Когда вы войдете в наш круг…
– Не имею намерения.
Нащокин вздохнул.
– Ничего, это пройдет… Я, знаете ли, всякого
насмотрелся за годы пребывания на нынешнем своем посту и, как уже подчеркивалось,
крайне терпим к упрямой и своевольной молодежи. Но, повторяю, терпение мое не
безгранично. Если будете упрямствовать… Даже если с вами ничего особенного и не
произойдет – что вовсе не факт, – вести жизнь изгоя будет крайне
утомительно и тягостно, – он сделал загадочное лицо. – Мало ли что
может случиться… Вы ведь вроде бы уже понесли некоторый урон, не правда ли?
Ольга недоумевающе уставилась на него, и вдруг ее осенило:
ну конечно, следовало раньше догадаться…
– Так-так… – произнесла она недобро. – Значит,
это вы залезли ко мне в сундук и украли…
– Помилуйте, к чему столь неприглядные
определения? – безмятежно пожал плечами Нащокин, вовсе не выглядевший
пристыженным. – Не украли, а позаимствовали на время. Можно даже сказать,
взяли на сохранение. Исключительно до тех пор, пока вы полноправным членом не
войдете в нашу семью. Правила, знаете ли… Негоже в одиночку заниматься
определенного рода деятельностью или использовать иные предметы – как у
простецов считается противозаконным ввозить контрабандой некоторые вещи, так и
у нас следует соблюдать правила. Не сомневайтесь, вам все вернут – как только
вы после прохождения должных церемоний и принесения определенных клятв войдете
на равных в наш круг. И более того, вы обогатитесь новыми знаниями и возможностями,
стократ превосходящими ваше скромное провинциальное наследство, – он
склонился к ней и доверительно накрыл ее ладонь своей, причем глаза его
таращились так, что он вновь стал похож на старого волокиту. – У вас,
Ольга Ивановна, признаюсь вам по чести, есть недюжинная сила, нешуточный дар,
неплохие задатки, что меня крайне привлекает. Вас смело можно уподобить
неограненному алмазу, который в умелых руках превратится в безукоризненный
бриллиант…
