– Ну, это нас вряд ли касается, – подумав,
заключил Фельдмаршал. – В любом богатом доме, какой ни возьми, обязательно
сыщется своя домашняя тайна, мало ли что там у них имеет место происходить…
Ладно, Степушка. Благодарю за службу. Отправляйся домой и спи безмятежно,
заслужил. Вот, держи… С нами идти в таком виде тебе решительно несподручно: вон
как тебя, сокола ясного, пошатывает… Ступай.
– Премного благодарен! Ежели что, Фельдмаршал, я всегда
в меблированных у Мавры… – Он подкинул золотой, ловко поймал его, несмотря
на неуверенность движений, вылез из кареты и пропал в ночной тьме, впрочем,
достаточно щедро озаренной светом висевшей над Петербургом полной луны.
– Итак? – спросил Анатоль чуть иронично. –
Готова нарушить уголовное уложение Российской империи в той его части, что
касается краж со взломом из обитаемого строения?
– А куда денешься? – вздохнула Ольга.
– Фонарь?
– Вот он.
– Пистолеты?
– Под сюртуком. Курки спущены.
– Кинжал?
– На месте.
– Ну, дай-то бог… Оленька, я тебя умоляю, постарайся
ловчее…
– Да и ты постарайся, – сказала Ольга. – Ты
ведь тоже впервые в роли ночного взломщика выступаешь, так что не держись
начальственно… Пошли?
Они вылезли из кареты. Молчаливый Трифон, поплотнее
закутавшись в плащ, остался на козлах, он ни о чем не спрашивал, поскольку
давно уже получил должные указания. Луна стоял высоко, на брусчатке лежали
неправдоподобно четкие тени – от домов, от уличных тумб, от двух мраморных
львов на постаментах, что украшали парадное крыльцо бероевского дома.
Анатоль и Ольга непринужденной походкой двинулись вдоль
Фонтанки – ни дать, ни взять два светских гуляки, то ли возвращавшиеся из
гостей, то ли направлявшиеся в гости. На улице они оказались единственными
прохожими. Окна в бероевском доме были темными, ни одного огонька.
Ольгу охватил азарт, заслонивший чувство тревоги. Была в
этом своя странная прелесть – шагать с потайным фонарем под полой сюртука, с
двумя пистолетами в жилетных карманах, с пристроенным на поясе кинжалом в
ножнах, зная, что вскоре предстоит проникнуть в чужое жилище с целью
беззастенчивого его ограбления. Даже если учесть, что украсть им предстояло, с
точки зрения людей практичных, сущую безделицу, преступление они готовились
совершить самое настоящее. Хороша барышня, насмешливо подумала Ольга, осталось
только на проезжих дорогах экипажи останавливать, живописно прикрывшись черной
полумаской…
Они свернули с улицы, направились вдоль высокой чугунной
решетки, ограждавшей двор. От них протянулись длинные тени, если кто-то
наблюдал из темных окон, видел их как на ладони, но тут уж ничего не поделаешь…
Скоро решетка закончилась, и продолжением ограды стала
глухая стена конюшни и каретного сарая. От нее-то отделилась, двинувшись им
навстречу, темная фигура.
– Ну что, Федот? – тихонько спросил Анатоль.
– Сколько ни торчу – тишина… Будто в доме и нет никого.
Во дворе никто не появлялся, в окна никто не выглядывал… Дрыхнут все до единого.
– Не скажи, – прошептал Фельдмаршал. – По
только что доложенным сведениям, трое и впрямь дрыхнут без задних ног, но там
есть непьющий управитель, который, надо полагать, на любой шум подхватится… а
также, что прискорбнее, еще и кавказский горец, имеющий дурную привычку ночами
бдеть. Насколько я знаю этих горцев, при нем наверняка имеется либо нечто
острое, либо стреляющее, либо то и другое вместе…
– Один?
– По Степушкиным уверениям, один…
– Ну, это не страшно, – важно сказал Федот. –
Главное, чтоб переполох не поднял, чтоб мы его успели первыми… У меня вот и
мешок припасен, махорка туда насыпана, – он тряхнул прижатым к боку
свертком. – Проверено на абреках, на Кавказской линии… да, если точно, у
них же и перенято. Когда мешок человечку на голову набросишь, он, размолотой
махорки вдохнувши, враз в изумление приходит, сознательно сопротивляться уже не
способен. Тут его, раба божьего, и вяжи, благословясь… У меня и веревка
припасена, новенькая, из немецкой лавки Шенкмана, на ней хоть гирю вешай, хоть
слона персидского тащи – выдюжит… Калиточка на щеколде, замка нету, я уже
проверил.
– Ну что ж, господа ночные тати… – сказал Анатоль
твердо. – Пойдемте? Во-он она, дверь, справа… Стенки держитесь…
Он просунул лезвие кинжала меж чугунных прутьев решетки и
поднял щеколду. Проворно извлек скляночку, плеснул масла в массивные трубчатые
петли и, подождав немного, потянул калитку на себя. Она открылась почти
бесшумно, и все трое мигом проникли во двор. Гуськом прокрались мимо конюшен –
внутри сторожко всхрапнула лошадь…
Вот, наконец, и дом. Согнувшись в три погибели, чтобы их не
заметили из окон первого этажа, они добрались до двери. Вылив остатки масла в
дверные петли и бережно спрятав завернутую в платок опустевшую склянку,
Фельдмаршал сунул лезвие меж косяком и дверью и медленно повел его вверх.
Послышался едва уловимый щелчок – открылась внутренняя щеколда.
– Неплохо у меня получается для первого раза… –
сквозь зубы процедил Фельдмаршал. – Талант в землю зарывал, оказывается…
Пошли!
Он тихонько потянул дверь на себя и первым исчез в темноте,
за ним внутрь проскользнул Федот, Ольга вошла последней, пытаясь сразу же
сориентироваться согласно старательно изученному архитектурному плану.
Темнота стояла непроглядная, крепко попахивало онучами и
кислой капустой. Справа раздавался густейший храп – там, насколько угадывалось,
имелась приотворенная дверь в людскую, обитатели каковой, судя по храпу и
явственно долетавшему запашку сивухи, проснуться могли разве что после
пушечного выстрела над самым ухом, да и то предположительно.
Послышался тихий скрип – это Фельдмаршал приоткрыл дверь в
коридор. Сразу стало светлее – напротив двери оказалось высокое окно. Еще
несколько мгновений, и они уже стояли в коридоре, чутко прислушиваясь. Направо,
вспомнила Ольга, нам нужно направо…
Туда Фельдмаршал и свернул. Точнее, попытался…
– Аррчхи! – раздался резкий возглас, и на него
кинулась верткая фигура в чем-то длиннополом, обдавшая их запахом чеснока и
бараньего жира.
Сохраняя присутствие духа, Фельдмаршал отступил на шаг,
подставил нападавшему подножку – и тут же на бдительного стража насел
здоровенный Федот, с маху накинув ему на голову мешок. Тот, как и
предсказывалось, обмяк, задергался, заперхал – и Федот, обрушив кулак на четко
очерченную мешком макушку, принялся проворно вязать обмякшего пленника. В
считанные мгновения рот у него был заткнут тряпкой и завязан, руки-ноги
спутаны.
– Охулки на руки не положим… – пропыхтел Федот,
отдуваясь. – Счас я его на крылечко-то выволоку, чтобы в доме не услышали,
если стенать начнет. А на улице-то пусть стенает, сколько его немазаной
душеньке угодно…
