Кардинал передал Лекло шкатулку, стоившую 1 600 000 ливров, ни о чем не спросив и не взяв у него расписки.
Он мог рассчитывать, однако, что королева, получив ожерелье, все же как-то его об этом известит. Так оно и произошло. На другой день его навестила ла Мотт и сообщила, что утром в Эль де Веф королева уведомит кардинала о получении шкатулки условным знаком.
– Каким? – нетерпеливо спросил Роган.
– Этого не уточняли, – ответила ла Мотт. – Но я думаю, сделают так, что вы поймете.
На следующее утро, проходя мимо кардинала, королева как бы невзначай поправила красный розан на корсаже.
Этого было более чем достаточно…
Не прошло и трех дней, как Роган стал торопить ювелиров отдать королеве визит благодарности. Очевидно, у него не было и тени сомнения в том, попала ли шкатулка по адресу.
Но ювелиры уже успели накануне исполнить этот приятный долг. Они лишь не уведомили о том кардинала, боясь оскорбить его недоверием.
И было бы странным, если бы они не отправились к королеве. Все же было так ясно и определенно. К тому же Бемер был еще в Версале, когда произошла знаменитая сцена с португальским послом. Единственное, что смущало его, так это выбор посредника. Королева могла найти более подходящее для этой цели лицо, чем одиозный великий милостынераздаватель.
Но, когда он вместе с компаньоном приехал в Версаль с визитом благодарности, королева встретила их очень милостиво. Разумеется, о беседе с глазу на глаз не могло быть и речи, поэтому пришлось ограничиться общими благодарными фразами. Мало ли за что может благодарить подданный свою государыню? Хотя бы за одно счастье лицезреть ее!
Мария-Антуанетта одарила их чарующей улыбкой и отпустила благосклонным кивком. Все было в порядке.
И вот совершенно неожиданно кардинал уведомляет ювелиров, что из письма, переданного ему госпожой де ла Мотт, стало известно, будто королева находит ожерелье чрезмерно дорогим и просит сбавить цену на 200 тысяч ливров. В противном же случае, она вынуждена будет покупку возвратить.
Нечего говорить, что ювелиры были неприятно удивлены. Однако поставленное им условие приняли. Как бы слагая с себя всякую ответственность за это дело, кардинал продиктовал им письмо к королеве. Оно гласило:
«Ваше Величество! Мы счастливы думать, что полученные условия, которые нам были предложены и которым мы почтительно подчинились, служат новым доказательством нашей преданности и покорности приказаниям Вашего Величества, и мы несказанно радуемся при мысли, что красивейшее бриллиантовое ожерелье мира будет украшать величайшую и лучшую из всех королев».
Пожалуй, трудно было бы выразиться более определенно. Рогану и ювелирам, не получившим до сих пор даже первого взноса, оставалось надеяться на столь же определенный ответ.
Письмо это от 12 июля 1785 года было подано королеве, когда она входила в свою библиотеку.
Королева прочитала письмо и, не выразив никакого удивления, сказала:
– Это не стоит хранить.
Подойдя к горящему шандалу, она небрежно сунула бумагу в огонь.
Ответа на письмо не последовало.
Срок первого платежа между тем неумолимо истекал. Близился день, когда ювелиры, не рискуя уже погрешить против этикета, могли потребовать первые шестьсот тысяч. Поэтому они предпочли подождать. Трудно сказать, насколько спокойным было их ожидание. Единственное, что могло подкрепить их надежды, было поведение причастных к сделке людей – графини и кардинала.
Ла Мотт спокойно жила в Париже и в Версале, задавала балы, скупала землю в Бар-сюр-Об и более чем всегда хвасталась интимной дружбой с королевой. Великий милостынераздаватель Франции тоже ни в чем не изменил привычного образа жизни и не считал нужным особенно хранить тайну королевы. Он даже сказал как-то Сент-Джемсу, что видел в руках королевы 700 000 ливров, предназначенных, очевидно, для первого взноса.
– Вы вели переговоры непосредственно с королевой? – спросили его.
– О да! – не задумываясь, ответил он.
Узнав об этом разговоре, ювелиры успокоились. Но в день, когда истекал последний срок уплаты, кардинал призвал их к себе.
– Вынужден огорчить вас, господа, – заявил он. – Королева не может уплатить вам сейчас следуемую сумму. Она сделает это в октябре. Теперь же мне поручено выплатить вам тридцать тысяч ливров процентов.
– Но как же так, ваше преосвященство? – запротестовал Бемер. – Мы никак не можем ждать столько! У нас у самих подоспели неотложные платежи.
– Мы терпим убытки, принц! – взмолился компаньон. – Нельзя ли уплатить теперь же хоть часть? Ведь мы и так уступили двести тысяч.
– Ничем не могу помочь вам, господа! Я в этом деле только посредник, потому и расписку на тридцать тысяч прошу вас написать на имя ее величества.
Опечаленные ювелиры вынуждены были удалиться. Некоторое время спустя Бемер посетил госпожу Кампан, которая была в библиотеке как раз в тот момент, когда королева сжигала письмо. Она рассказала об этом Бемеру, с которым имела дела, что несколько умерило его тревогу.
Теперь же он решил выяснить через госпожу Кампан финансовое положение королевы. Мысль об афере он загонял на самое дно.
– В какой форме были переданы вам приказания королевы, мой друг? – прямо спросила его госпожа Кампан.
– Посредством записок с собственноручной ее подписью, – ответил ювелир. – И с некоторого времени я вынужден показывать эти записки моим кредиторам, чтобы их успокоить… Если нам не заплатят и в октябре, мы будем разорены.
– Разве вы совсем ничего не получили?
– Почти ничего. При передаче ожерелья я получил тридцать тысяч ливров в билетах учетной кассы, которые были переданы мне по приказанию ее величества кардиналом… Можете быть уверены, он лично видится с ее величеством, так как, передавая эту сумму, сказал мне, что королева в его присутствии достала билеты из портфеля, лежавшего в бюро севрского фарфора, которое стоит в ее будуаре.
– Да, я слышала, – заявила госпожа Кампан, – будто кардинал то же сказал Сент-Джемсу и Бассанжу… Очевидно, так оно и есть. В противном случае эти люди могли бы легко установить истину… Значит, у королевы просто нет денег. Но это не делает ваше положение более легким, мой бедный друг.
…Проводив ювелиров, кардинал возвратился к себе в кабинет, где его уже ожидал взволнованный Бассанж.
– Кажется, вас впутали в скверную историю, принц, – сурово сказал он. – Мне стало известно, что барон де Бретейль был у королевы по вашему делу.
Услышав имя заклятого своего врага и начальника полиции, кардинал побледнел.
– Говорите, Бассанж, ради Бога говорите скорее!
– Подробностей я не знаю, но все выглядит очень скверно. Бретейль говорил с королевой весьма резко. Он заявил, что имя ее скомпрометировано преступным злоупотреблением. Королева казалась крайне взволнованной и удивленной. Она заверила Бретейля, что не имеет никакого касательства к делу с ожерельем.
