– А ведь неплохо, Флотт!.. Клянусь ослицей, неплохо. Записывай мой ответ.
– Я готов, сир! – Флотт метнулся к конторке, где уже были приготовлены письменные принадлежности и пергамент.
– Начало, значит, обычное… Его ты после припишешь. Потом я задам свой вопрос: «Из одного ли духовенства состоит христианская церковь? Дают ли ему его старинные привилегии право отнимать у государей средства к управлению и защите их государств? Можно ли оставлять духовенство утопать в неге и сладострастной роскоши, когда отечество нуждается в их деньгах?..» Каково, Флотт?
– Это пощечина, сир. Непревзойденная по форме пощечина.
– Тогда ступай заканчивать ордонанс. И пришли ко мне Гильома Ногарэ. Сегодня мы объявили войну тамплиерам, но они еще не знают о том…
– И не скоро узнают, сир.
– Да. К сожалению.
– Медленный яд – самый надежный, сир. Итальянцы уверяют, что от него нет противоядия, а они в таких делах мастаки…
Но к тайному разочарованию короля папа неожиданно отступил. На потеху всему христианскому миру он громогласно заявил, что обе его буллы о налогах на духовенство к Франции никакого касательства не имеют и на права Филиппа не посягают. Волей-неволей пришлось сделать шаг и примирению и христианнейшему королю. Скрепя сердце Филипп принял папское посредничество в затянувшемся споре с Англией и Фландрией.
В королевстве и на его границах установилось непривычное спокойствие. Оно-то и не давало покоя королю. На очередной, прошедший без особых потрясений день он смотрел как на растраченный впустую капитал. Тем более что настоящих-то капиталов как раз и недоставало.
– Черт бы побрал этого папу! – не выдержал как-то на соколиной охоте король и, дав шпоры коню, догнал Гильома Ногарэ. – Мне это надоело, – сказал он тихому профессору права, оставившему ради суетной придворной жизни кафедру в Монпелье. – Придумай что-нибудь. Неужели старой лисице нельзя наступить на лапу? Эй, Бертран! – крикнул король сокольничему, надевая на свирепую птицу, нетерпеливо когтившую королевскую перчатку, клобучок. – Возьми Жан-Жака, и продолжайте молитву без меня. У меня дела, клянусь ослицей, а серую цаплю пусть подадут мне на ужин… Ты со мной, Ногарэ. Мы возвращаемся.
Ногарэ неуклюже поворотил своего коня и, припадая к холке, поскакал за королем, больше всего на свете боясь отстать. Но он отстал. И очень скоро.
– Дай же ему шпоры! – недовольно крикнул король и, нетерпеливо натянув поводья, попридержал коня. – И не подскакивай так в седле. Ты что, не можешь пришпорить?
– Да, сир, – тяжело дыша, выдохнул Ногарэ, когда поравнялся с королем. – И все оттого, что у меня не золотые шпоры, – находчиво добавил он.
– Как? – удивился Филипп. – Ты мечтаешь о золотых шпорах? Хочешь стать рыцарем? Странно… А вот Флотт отнюдь не гонится за дворянским гербом, хотя он наездник не чета тебе. И ноги у него подходящие – кривые, как у добрейшего рейтара.
– Что ноги, государь? Было бы сердце верным…..
– Ты хочешь сказать, что у Флотта его нет?
– Я говорю о себе, сир. Надеюсь, что преданность моего сердца заставит вас забыть о недостатках бренной оболочки.
– Короля никто и ничто не может заставить. Ты понял?
– Да, сир. Простите мне невольную обмолвку.
– Пусть так… Но запомни еще одно, метр Ногарэ. Королю нет дела до твоего сердца. В душе можешь хоть ненавидеть меня, но служи верно, а прикажу – умри. Я приблизил тебя не за сокровища твоего сердца, в которые можно либо верить, либо… Вот так, Ногарэ. Меня нельзя тронуть заверениями в любви и преданности… Да ты не волнуйся, – Филипп, брезгливо выпятив губы, опустил тяжелую рыцарскую руку на плечо профессора, дрожащего от волнения и тряски. – Не волнуйся. Я не лишаю тебя своей милости, нет. Где уж мне найти себе еще такого крючкотвора, как ты!
Ногарэ облегченно всхлипнул и засопел.
Они скакали по пересохшей земле, не разбирая дороги, топча посевы, перелетая над убогими крестьянскими изгородями. Клубы белой удушливой пыли тянулись за ними, расплываясь и медленно оседая.
Ногарэ непочтительно чихнул. Раскрыл рот, глотнул воздуха и чихнул еще раз, да так сильно, что чуть не сорвал голос.
– Ты бы смог обелить сатану, Ногарэ, на процессе? – спросил король.
– Да, да, сир, – пролепетал профессор и, выпучив глаза, часто-часто закивал.
– А Христа очернить?
– Я верующий христианин, сир.
– Ну а если бы твой король решил начать с Христом тяжбу?
– Да, государь.
– Ты бы помог мне выиграть процесс против Бога?
– Да, государь. – Ногарэ проглотил слюну и выпустил поводья. Его сейчас же тряхнуло, и быть бы ему на земле, если бы не могучая рука Филиппа, схватившая профессора за шиворот.
– Ногами надо держаться, – усмехнулся король. – Как мне ущемить старого лиса? А? Скажи, Ногарэ, если ты такой искусник.
– Нет ничего проще, сир, – с готовностью ответил приободрившийся профессор. – Памье, сир.
– Вот как? – Король прищурился и как-то искоса поглядел на юриста.
Кажется, этот Ногарэ подал ему недурную мысль. Спор вокруг города Памье явно обещал взбаламутить церковное болото. Один из предшественников Бонифация на папском престоле, по сути, украл этот самый Памье у французской короны. Во всяком случае, не заручился согласием короля, когда отделил город от тулузской епархии и образовал самостоятельное епископство. Много было охотников прибрать к рукам обожженные кострами земли катаров. Много… Дело прошлое, да и жалкий этот городишко не стоит особых забот. Но лучшего предлога возобновить распри не придумаешь. Это, что называется, на мозоль наступить. С одной стороны, претензии французского короля на епископство Памье неоспоримы, с другой – дело это чисто церковное. У Бонифация разольется желчь.
– У тебя и в самом деле золотая голова, Ногарэ. – Король натянул поводья, и кони пошли шагом. – Зачем тебе еще и золотые шпоры?
Ногарэ промолчал.
– Что, хочется? – не отставал король.
– Да, сир, хочется.
– Если все пойдет как мы думаем – получишь! А теперь плетись домой, отдохни. К вечеру жду тебя здорового и бодрого. Будем работать. Флотту я велю осторожно продолжить финансовые санкции. Бонифаций, конечно же, сразу почует, откуда дует ветер, и попытается ущемить меня в Памье. Так?
– Истинно так, государь.
– Ну, тогда прощай, Ногарэ.
Король перевел коня на галоп и поскакал к серевшему сквозь пыльную завесу городскому валу.
Стояло холодное осеннее утро. Город только начинал просыпаться, окутанный редеющим туманом. Филипп бросил поводья, и серый в яблоках конь его печально процокал копытами по узким и грязным улицам мимо домов с закрытыми ставнями и нависающими друг над другом этажами.
