Только сейчас Шулль заметил, что постоялец явился в компании с пареньком чуть помоложе его, в странном каком-то металлическом нагруднике и с каплевидным шлемом на башке. «Тьфу, — брезгливо подумал Пенистый. — Кто б знал, что ты, господин хороший, мужеложцем окажисси».
Однако клиент завсегда прав (пока деньжата исправно платит), так что Шулль только поклонился и заявил: самым спешным образом устроим.
Ужин к комнате постояльца Пенистый нес вместе с Рутти — больно уж любопытство разобрало, прав ли он в своих скверных догадках относительно предпочтений этого, со шрамами. Уже поднявшись на этаж, он услышал, как гость постояльца почти кричит: «…клятву нарушил! Понимаете, нарушил клятву! И теперь…»
Сухой голос велел ему обождать — и тотчас же, чуть погромче, пригласил Пенистого и Рутти войти и внести ужин. Шулль обнаружил, что коленки у него самым позорным образом трясутся — однако вошел. Вслед за Рутти он поставил поднос на стол, низко поклонился и постояльцу, и гостю, после чего, пятясь спиной к двери, вымелся наружу. Чуть не грохнулся, зацепившись о порог, да супруга вовремя поддержала под локоть.
Вниз спускались в молчании. Только когда оказались в общем зале, Рутти прошептала:
— Сатьякал всемилостивый! Ну и страхолюда ты пригрел. Когда он съезжать-то собирается?
Пенистый пожал плечами:
— Да зандробы ведают! Он мне не говорил. А шрамы, ты видела его шрамы?! Хотел бы я знать, откуда…
— А я вот не хотела бы! — отрезала Рутти. — Ни в жисть бы не хотела!
И разрешила ему, так и быть, выпить кружечку пивка, для успокоения нервишек.
* * *
Если тебе дадут бумагу с рисунком или текстом — рисуй на полях, рисуй на обороте.
Но рисуй!
Если тебя вынуждают сделать шаг — сделай два, но не в том направлении. И оглядись по сторонам.
Шепот. Вкрадчивый, бархатный, слегка шепелявый:
— Глядите-ка, кто к нам пришел!
И другие голоса тотчас подхватывают:
— Лягушонок! Голый лягушонок!
Ты вдруг понимаешь, что они правы, ибо ты действительно наг перед ними. Дело не в одежде — что может скрыть одежда?! — дело в твоей душе. Даже для тебя самого она остается не познанной до конца, для них же, этих голосов («Лягушонок-попрыгунчик! Лапушка!»), твоя душа — распятый на пюпитре свиток. Они способны прочесть в ней всё.
Даже то, что ты никогда не захочешь прочесть сам, они прокричат тебе это прямо в уши, зло и снисходительно. Как и подобает зандробам-искусителям.
Ты помнишь? — здесь Внешние Пустоты. Или их преддверие… предпустошь? предбездна? предпрорва? Приемная демонов.
Когда душа покойного отправляется дальше по цепи перерождений, наверное, именно в предпустотах исчисляют ее грехи и заслуги. Мало кто захочет после такой абсолютной исповеди вернуться в ту же жизнь и в то же тело.
Но тебе — придется.
Чтобы прозреть, нужно ослепнуть. Сейчас, после шага вовне, ты ослеп. Потом, когда (если!) возвратишься в Ллаургин («…какое нелепое слово! Интересно, что оно означает?»), ты снова обретешь возможность видеть глазами. Но к тому времени — не только ими. Ты прозреешь относительно самого себя, своей природы, того свитка, который сейчас лежит, распятый, на пюпитре… было, уже было…
— …уже было! — шуршат голоса. — Ты уже приходил к нам, сюда.
«Нелепо», — думаешь, забывая покачать головой или сказать им хоть слово. Конечно, ты никогда прежде не приходил сюда, ты впервые вошел в Пелену. Они перепутали.
Они смеются. И доказывают тебе обратное.
Показывают.
Но сперва — падение обрушивается на тебя безумным водопадом, падение, крики и разноцветные полосы.
…маленький пастушок бредет вдоль Пелены. Разбежались овцы, и куда-то пропали два пса-сторожа, а вернуться просто так он не может, потому что тогда батя выпорет его, и мама опять будет плакать… Он идет вдоль Пелены, не понимая этого, он знает, что здесь — плохие места, недобрые, что ему запрещали приходить сюда; но он видел, как сюда бежала овца… или ему только кажется, что видел. Пастушок шагает прямо вдоль незримой черты, настолько плененный своим горем, что ничего не замечает. Не замечает лежащих неподалеку окровавленных ошметков и клочьев шерсти. Не замечает корявой фигуры пустуна, медленно крадущейся к нему. Просто спотыкается и вдруг вываливается вовне…
Полосы, разноцветные полосы. И падение в никуда.
…несколько чародеев разбивают лагерь у самого края Пелены. Они пришли сюда, чтобы заняться исследованиями ее феномена. Вместе с ними к Пелене приехал и купец-авантюрист. Он слышал о древних заброшенных замках, в которых можно отыскать сокровища и он намерен рискнуть, ибо торговля в последнее время идет неважно. Сам купец, как только чародеи выбрали место для лагеря, велел своим слугам поставить палатку неподалеку и в сопровождении двух телохранителей отправился к черневшим на горизонте развалинам. Главное в таком деле успеть раньше прочих. Чародеи чародеями, а и они от дармовой деньги не откажутся. Вон, раскричались как, руками машут. Зовут, чтоб вернулся. Ага, держи кошель шире! Он ускорил свои шаги и неожиданно оказался в пустоте… в Пустотах… в…
Полосы брызжут во все стороны — солнечными лучами, блеском росы на виноградном листе, взметнувшейся к небесам стаей пестроцветных птиц, — и затягивают, затягивают в центр этого буйства красок…
…юноша знает, что скоро им придется уезжать отсюда. Бежать. Люди уже научились видеть то место, где обычный мир граничит с Пеленой; точнее, научились доверять собственным ощущениям, которые всегда сообщали об этой разнице, в обход тому, о чем давали знать глаза.
Юноша родился в замке, который стоит слишком близко к Пелене. Завтра барон вместе со всем семейством уезжает в новый, недавно захваченный замок. Осада длилась три недели, но в конце концов сосед-слабак вынужден был уступить, и теперь в его вотчину вселяется новый хозяин.
Юноша, с грустью смотрит на древние стены, он не хочет покидать этих мест. Он еще не знает, что послезавтра вернется сюда, сбежав от родителей — семьи баронового псаря, — сбежит вместе с дочерью барона. Она, златоволосая и смешливая, привыкшая ни в чем не знать отказа, так захочет — и юноша подчинится, зная, что этим обрекаетсебя на смерть. Если их найдут прислужники барона. Но вдруг по ту сторону Пелены тоже есть мир?
Они заночуют в замке — и после страстной, ненасытной ночи забудутся крепким сном. А проснется он уже там…
Пестрые полосы как непрочитанные, не понятые письмена. Их много, они разные и в то же время до боли похожи друг на друга. Как братья-близнецы, изуродованные временем.
Как души-близнецы, которые Пелена всегда отторгала, — и они — пастушок, купец-авантюрист, влюбленный сын баронового псаря, однорукий тропарь, немой наемник, бродяга-побирушка, странствующий менестрель… — все они возвращались сюда, в Отсеченный Ллаургин, чтобы умереть. И снова родиться, не помня о себе-прежних почти ничего.
