«Не прелюбодействуй! » — наставляют те же страницы вкупе с собственной женой и мужем твоей полюбовницы. «Больше не буду! » — клянешься, прыгая из окна в исподнем; позади — рев рогоносца и звон разбитой посуды.
Оврагом, щедро поросшим несносно колючими кустами, выбираешься за пределы деревни. Достранствовался, жонглер, доскитался — по чужим кроватям! Теперь главное, чтобы муж Зойи не узнал тебя — ни сейчас, по брошенному в бегстве тряпью, ни потом, на вечернем выступлении.
Не выступать — нельзя.
Кстати, нужно еще успеть вовремя вернуться.
Кайнор остановился, чтобы перевести дух и подсчитать потери, нынешние и грядущие. Нынешние не радовали, но и не сильно печалили: кафтан и так уже старый был, пусть подавится он этим кафтаном!
«Ах, Сколопендра меня пожри, свистулька в кармане осталась!» грошовая безделица, но Кайнор ею отсвистывал ритм для Друлли! Теперь… теперь — полный финал. Потому что собака, умеющая считать, что ни говори, гвоздь программы. Теперь пиши пропало. Жмун с него три шкуры спустит или вообще выгонит из труппы, давно ведь грозился. И признаться-то нельзя, что да почему, — Лютен, жена Кайнора, ой не дура!.. то есть дура, конечно, дура, но не настолько же! А «потерял» не пройдет, все знают про Кайнорову внимательность к своим вещам (да и к чужим… н-да… тоже).
В колючем и сыром овраге было холодно, и Кайнор, плюнув на всё, решил сперва вернуться к повозкам: там уж что-нибудь сообразит. Хорошо, сапоги успел натянуть за мгновение до конфуза, теперь не нужно месить босыми ногами грязюку.
Месишь сапогами.
Руками приобнял себя за плечи, сорочка веселым парусом полощется на ветру и цепляется за всё вокруг. Идешь, сопровождаемый непрерывным треском, и оставляешь на ветвях клочья да нитки.
«В сущности, — заявил воображаемым собеседникам Кайнор, — есть даже нечто положительное в таких переделках. Подымают, знаете ли, самооценку, кровь, знаете ли, разгоняют застоявшуюся… »
Он наткнулся на особо вредный куст, поцарапался — застоявшаяся кровь жизнерадостно проступила на запястье. Выругался: «В общем, всё верно, но в тридцать семь как-то оно не очень, по оврагам мельтешить. Несолидно».
Кайнор уже решил было завязать (хотя бы временно) с визитами к чужим женам, как овраг закончился. На поляне стояли фургоны, дымил забытый всеми костерок, стреноженные кони пощипывали траву.
Другие кони свирепо выплясывали на краю поляны. Восседавшие на них усачи выглядели внушительно, как и полагается королевским гвардейцам.
В первый момент Кайнор решил, что это за ним, Муж Зойи оказался не только рогатым, но еще сообразительным и глазастым, успел нажаловаться кому следует…
Бредятина! Откуда бы ему староста деревни гвардейцев достал, из кармана своего, что ли? Или у старосты в подвальчике хранится набор бутылок, открываешь такую, а оттуда — гвардейцы, гвардейцы!.. — «Что прикажешь, хозяин?»
Ага, сейчас! У старосты-то подвальчик не пустой, конечно, но бутылки там наверняка более приятного свойства.
Тогда откуда взялись эти хмыри на лошадях?
Впрочем, откуда бы ни взялись, Кайнору лучше в таком виде им на глаза не попадаться. Он вернулся в овраг, с которым почти сроднился, и залег в кустах, откуда мог видеть всю поляну с творящимся на ней действом.
А творилось странное.
Жмун, растрепанный и недоумевающий, стоял перед гвардейцами в окружении остальных циркачей едва ли не по стойке смирно. Кайнор знал Жмуна уже не один год и впервые видел таким. Смирением старый фокусник никогда не отличался: даже если вел себя вроде бы почтительно, умел, жучина, тоном или просто разворотом плеч показать, что подчиняется лишь внешне, по принуждению.
Сейчас вся фигура Жмуна являла сплошную покорность. Гвардеец (видно, старший в отряде) нависал над фокусником нешутейным обещанием скорой расправы за грехи этой и всех прошлых Жмуновых жизней. Скупые, презрительные движения, короткие слова-плевки — так высокородный господин швыряет горсть медяков нищему калеке.
Жмун покачал головой, отказываясь от подачки.
…Росчерк плетки-девятихвостки в руках одного из гвардейцев — на рубахе старого фокусника проступают небрежные наброски будущей трагедии.
…Санандр, силач и акробат труппы, подается вперед, чтобы то ли закрыть собой Жмуна, то ли перехватить руку гвардейца… — не успевает. Занесенную для очередного удара плетку останавливает еще одна горсть слов. Гвардеец, повинуясь приказу капитана, опускает плетку и отъезжает чуть назад.
…Кровавые росчерки растекаются на рубахе Жмуна — не трагедия это, а всего лишь дешевый фарс, репетиция актеров-неудачников. Так не играют, таких характеров не бывает!
…Капитан гвардейцев спешивается и просит у Жмуна прощения за «излишнюю горячность своего подчиненного. Не обижайтесь».
«Может, я выпрыгнул не в то окно? — забеспокоился Кайнор. — Может, у хитруньи-Зойи в комнате была какая-нибудь волшебная рама, пройдя через которую — или выпрыгнув, и непременно в подштанниках, — попадаешь в другой мир? Мир, где гвардейцы интересуются безобидными циркачами, а их капитаны способны просить о прощении у безродных?»
Проще поверить в волшебные бутылочки из подвала старосты!
Жмун тем временем выслушивает очередную порцию вопросов. Снова качает головой и хмуро косится на остальных гвардейцев, которые по-прежнему гарцуют вокруг труппы.
«Мы всё-таки подождем», — и капитан велит своим спешиться.
«Вы-то подождете, — затосковал в кустах Кайнор. — А мне каково здесь?!»
Однако он еще не готов идти к фургонам, прямо в лапы гвардейцев. Теперь, когда первый мандраж миновал, Кайнор понял, что приехали эти щеголи, конечно, не из-за сегодняшнего конфуза в доме Зойи.
Но — и это он тоже понимает совершенно отчетливо — приехали они именно за ним, Кайнором из Мьекра по прозвищу Рыжий Гвоздь.
Поэтому он лежит, как лежал — брюхом в грязи, задницей — к медленно тускнеющему небу, — и бдит. Рано или поздно Жмун подаст знак или найдет другой способ связаться с ним.
Жмун действительно нашел такой способ, но сперва решил занять чем-нибудь гостей, чтобы, значит, не скучали. И, скучая, по сторонам не зыркали.
За дело принялась Киколь — будто бы решила порепетировать в преддверии будущего вечернего выступления. Ее танцы пользовались бешеным успехом у любой публики, которая хотя бы наполовину состояла из мужчин. Кайнор сперва решил, что затея с танцами в данном случае не сработает. Слишком грубо, слишком явно. В конце концов, пошло. А капитан гвардейцев — не-ет, не дурак, это даже отсюда, из кустов, видно.
Однако, словно в подтверждение тезиса о «так не играют, таких характеров не бывает», гвардейцы повели себя согласно ожиданиям Жмуна. Ржали громче собственных лошадей и увлеченно толкали друг друга локтями: погляди, какова цыпочка!
Киколь-цыпочка соответствовала; да что там, даже Кайнор в своей импровизированной засаде загляделся. А заглядевшись, не заметил Друлли, которая незаметно подобралась к Кайноровой лежке. Когда влажный нос ткнулся ему в шею, жонглер едва не завопил от испуга.
