Гвоздь опускается на колени перед идолом Акулы Неустанной и склоняет голову. Акула вырезана из дерева, но над нею поработал мастер, так что выглядит идол как живой. Из приоткрытой для приношений зубастой пасти на Гвоздя веет тепловатым ветерком. Как будто Неустанная в самом деле наблюдает за ним и готова выслушать его молитву.
Вот только молитвы никакой не будет.
— Просто оставьте меня в покое, — шепчет Гвоздь. — Возьмите и забудьте о моем существовании. А я напишу парочку-другую священных гимнов… или, если вам нужны именно жертвы, тогда баш на баш: я позабуду несколько самых удачных своих песен. Только оставьте меня в покое…
За его спиной вдруг кто-то появился — было слышно, как клацают по мраморным плиткам храмовни… копыта? или коготки на суставчатых лапках?
— Вы верите, что так уж важны для Сатьякала? — Тихий, с металлическими нотками голос. — Неужели в самом деле верите?
— Нет, конечно, господин Шкиратль, — поднялся с колен Кайнор. — Это я на досуге новый фарс репетирую. Очень любезно с вашей стороны, что заглянули на огонек и посмотрели-послушали. Как оно, не слишком убого выглядит?
— Убедительно. — Воспитанник маркиза не улыбался. — Но вчера вечером вы, кажется, были искреннее. Хотя, — добавил он, разумея вчерашнее выступление, — тема благодатная, многими любимая — кто же их не любит, захребетников…
— Я. На дух их не переношу, господин Шкиратль. — Гвоздь выговорил это спокойно, вроде как о погоде сообщил, но глядел при этом прямо в глаза Кукушонку. — На дух не переношу захребетников.
— Я тоже, — невозмутимо произнес тот. — Но вернемся к вашему фарсу. О чем он? Покажете его нам при случае.
— Непременно, — поклонился Гвоздь. — Жаль, фарс еще не готов, а нам скоро придется ехать дальше: графиня торопится к Храму.
— Это ничего. Покажете, когда закончите. — Во взгляде Шкиратля за внешним ледком скучающей снисходительности Кайнору вдруг привиделась жадность, почти даже зависть. — Мы с Эндуаном будем сопровождать вас к озеру, так решил господин К'Рапас. К тому же маркиз хотел бы нанять вас, когда истечет срок вашего договора с графиней Н'Адер.
Гвоздь поклонился еще раз:
— Если закончу — покажу.
В этот момент он увидел себя глазами Кукушонка: рыжий дядька, которому под сорок, с бородато-усатым лицом и вечно растрепанными волосами, с первыми глубокими морщинами на лице, корчит из себя то ли полудурка, то ли полумудреца. Что так, что так — один зандроб, ибо выглядит это со стороны — ох, как же глупо и тускло!
Шкиратль ничего не сказал, едва заметно качнул головой и вышел из храмовни — через дверь, от которой, видимо, у него были ключи. Только теперь Гвоздь понял, что воспитанник маркиза пришел сюда раньше него и скрывался в исповедальной нише.
В чем, интересно, захотелось Шкиратлю исповедаться Сатьякалу всеблагому?
А-а-а, не всё ли равно?
«Вы верите, что так уж важны для Сатьякала? Неужели в самом деле верите?»
Кайнор по-новому посмотрел на идолов. Перед ним стояли лишь пустопорожние статуи, выполненные талантливым скульптором, — и ничего более. Всего лишь статуи.
Молиться им? — тогда почему не подсвечнику или гобелену?!
«А тот случай с идолом Пестроспинной?.. Да просто зандроб вселился: сперва в идола, после — в утопленника. Только и всего! И никаких признаков снисходительности!»
Гвоздь хмыкнул, пригладил ладонью непослушное рыжевье волос и вышел из храмовни через дверь, которую забыл запереть Шкиратль.
Светало.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Безумная скачка за белой кабаргой. Испытание на первую ступень. «Сейчас начнется…» Посвящение есть смерть. Ясскен сторожит. «Отныне имя тебе — Фриний Эвримм! » Песни и молчание священных жертв. Даскайль М'Осс: непрошеные ответы, незаданный вопрос
Не грусти — всё пройдет!
Проза, стих — всё пройдет!
Жар любви и покой зрелых лет —
всё пройдет!
Вот уж жизнь на исходе и смерть у порога…
Но и смерть, без сомнения, тоже — пройдет!
Кайнор из Мъекра по прозвищу Рыжий Гвоздь
К исходу дня К'Дунель готов был собственноручно задушить кабаргу — и не посмотрел бы ни на белизну ее, ни на то, что перед ним фистамьенн. Даже окажись тварь низошедшим зверобогом — задушил бы!
Ну, попытался бы задушить…
Что капитан, устал? Отвык сутки напролет седла не покидать, размяк, отдыхаючи, жирком заплыл?
Да, устал. Отвык.
И еще страшно.
После рассказа Элирсы о том, как эта самая кабарга вела ее от полусожженной двуполки Н'Адеров до Сьемта, К'Дунелю казалось, что он живет взаймы, под очень большие проценты. Мысли о грядущей расплате (и о том, чем придется платить) вызывали ноющую боль в висках и шее.
«Безостановочно», — проронила Трасконн, когда они втроем выбрались за городские ворота. Позади осталась пенящаяся кровью ночь, горящие дома, рев безумной толпы… и еще кое-что. Мертвецы у ворот Переправы, в караульном помещении и рядом с ним. Точнее, разбросанные повсюду человеческие останки.
К'Дунель не стал спрашивать у Элирсы, что там произошло, он предпочитал оставаться в неведении.
Трасконн сама начала рассказывать, как только они отъехали от города подальше и алое зарево на горизонте почти исчезло во тьме.
«Безостановочно. — Слова падали, как булыжники в отравленный колодец. — Она целые сутки не давала мне слезть с лошади. — Элирса говорила об этом бесстрастно, глядя прямо перед собой пустым взглядом. — Я один раз попыталась остановиться. Она вернулась и просто скосила на меня свой безумный глаз, просто скосила и тихо-тихо зарычала. С тех пор я даже не думала о том, чтобы ослушаться».
Капитан взглянул на кабаргу, белым пятном маячившую впереди. Она не оглядывалась — словно не сомневалась, что люди следуют за ней. За спиной Жокруа, соревнуясь с кабаргой в бледности, покачивался в седле своей лошади Ясскен.
— С вами всё в порядке?
Трюньилец судорожно кивнул, обеими руками цепляясь за поводья и луку.
— Тогда не отставайте. — Жокруа нарочно заговорил с ним, чтобы не дать женщине закончить рассказ. Кажется, она поняла это — или же слишком устала, чтобы продолжать, и берегла силы.
К исходу дня К'Дунель понимал ее очень хорошо.
Всё это время они ехали вдоль Клудмино, но на тот берег так и не переправились. Вокруг тянулись унылые голые поля с тут и там проросшими скелетами страшил. На зиму шляпы и рванину с них снимали, оставляя лишь перекрестья палок, на которых с удовольствием рассаживались вороны. Птицы провожали странную процессию задумчивыми взорами, некоторые снимались с шестов и летели вслед за кабаргой и тремя всадниками, но в конце концов отставали.
