Но вот на помощь Каракубасу пришли его слуги: больше половины животных вдруг отделились от колдуна и, повиснув в воздухе, вступили в борьбу с невидимым противником. Несколько кошек полетели в окно, но, перекувыркнувшись несколько раз, приземлились на ноги и снова бросились в дом, укрепляя свое мужество диким воем. Улучив момент, Каракубас отнял руки от лица и сделал несколько пассов. В глубине дома раздались громовые раскаты, здание содрогнулось, по стенам побежали толстые трещины, а из окон сыпанули огни фейерверков, похожие на искры от сварки. Все кошки, кроме одной, отлетели от колдуна, отброшенные со страшной силой.
— Я узнал тебя, проклятая ведьма! — голосом, полным гнева, вскричал Каракубас. Он отодрал от себя последнюю, самую упорную кошку и с такой силой хлестнул ее рукой по морде, что животное, отлетев к стене, будто мячик, едва не приклеилось к штукатурке. — Ты все-таки посмела напасть на Короля Стихий? А ведь говорил тебе: не становись на моем пути. Теперь берегись!
Старик скороговоркой пробормотал заклинание и сделал рукой жест, как будто стряхивал с пальцев воду. В следующее мгновение с потолка хлынул проливной тропический ливень, а по полу закружился маленький белый смерч. Ветер на глазах набирал силу, а когда достаточно окреп, скрутил водяные струи в кольца и накинул их на колдуна, точно веревки. Бешеная круговерть стихии скрыла Каракубаса от глаз Генриха. Что же касается кошек, то хотя их воинственный пыл заметно поубавился, отступать они не собирались.
Глава VII
ПРИСТАВУЧАЯ ДЕВЧОНКА
Вымокшие насквозь, имеющие жалкий вид черные бесетии закружились вокруг Каракубаса в каком-то зловещем танце. Их головы ритмично раскачивались из стороны в сторону, а черные хвосты били по дощатому полу, словно плети. С каждым ударом по земле пробегала едва уловимая дрожь, от которой желудок Генриха схватывали спазмы. На двенадцатом или тринадцатом ударе кошачьих хвостов Генрих услышал топот множества ног. Из города на выручку ведьмам мчалась подмога.
— Что же ты стоишь, как статуя, добрый юноша? услышал вдруг Генрих бархатный голос за спином. Он обернулся и увидел призрак герцогини Марты Винкельхофер. — Беги отсюда — здесь не место людям с чистым сердцем.
Генрих вздрогнул. Внутри него как будто оборвалась сковывающая доселе цепь, он сделал шаг, с благодарностью кивнул призраку и тут же сломя голову просился бежать прочь от проклятого дома. Оказавшись на месте, где они с Клаусом оставили велосипеды, мальчик механически отметил, что велосипеда товарища нет, вскочил в седло своего «Геркулеса» и нажал педали так, точно за ним мчалась сама смерть.
К дому Генрих добрался за каких-то пять минут, бросил велосипед в сарайчик и даже не стал закрывать его на ключ, в мгновение ока поднялся по веревке на свой этаж, разделся, срывая одежду, и, забравшись в кровать, накрылся с головой одеялом. Однако уснуть Генрих так и не смог. Ему казалось, что по комнате расхаживают черные кошки, а в углах колеблются страшные тени призраков. Но больше всего мальчика мучили терзания вины. Он не мог избавиться от чувства, что предал друга. Напрасно Генрих убеждал себя, что раз на месте не было второго велосипеда, значит, Клаус жив и благополучно убежал. Да и потом, кошки не могли так быстро съесть Клауса. Хоть череп и кости должны были остаться? «Но может, ведьмы его во что-то превратили? Кажется, на том месте, где лежал Клаус, раньше не было никакого дерева. Или было?» Несколько раз Генрих порывался позвонить Клаусу домой и напрямую спросить его родителей, все ли с другом в порядке, но так и не решился: Генриху казалось, что, если он позвонит, ведьмы бросятся к нему в дом и разорвут в отместку за то, что не смогли растерзать колдуна.
Промучившись всю ночь, Генрих отправился в школу раньше обычного. Он нервно вышагивал перед входом в здание, высматривал Клауса и молил бога о том, чтобы с другом ничего не случилось. Однако ровно без пяти восемь к школе подошел Клаус Вайсберг, живой и здоровый, только с желтым, усталым лицом.
— А, Генрих, — сказал Клаус, пряча глаза. — Вот как здорово, что с тобой все в порядке. А мне было так плохо, ты не поверишь…
— Гад ты! — оборвал его Генрих. — Сволочь, гад и трус. Я всю ночь не спал, думал, что тебя разорвали ведьмы, а ты просто оставил меня и сбежал. А еще друг называется!
Генрих замахнулся кулаком, но ударить Клауса не решился: тот был сильнее. Поэтому Генрих, повернувшись к бывшему другу спиной, зашагал прочь от него и от школы — какие уж сегодня могли быть занятия!
Полдня Генрих бродил по городу как неприкаянный. Ему то и дело мерещилась пестрая шуба Каракубаса и кошачьи вопли. Наконец, ближе к полудню, он повернул к школе с твердым намерением подраться с Клаусом. «Пусть он меня побьет, но я хоть разок, да тресну его по подлой физиономии! — размышлял Генрих. Околдовал его, видите ли, колдун! В живот выстрелил! Выдумал же такое. И все для того, чтоб самому незаметно улизнуть. Бросил меня одного против всех этих ведьм и колдуна. А ведь они могли разорвать мена на клочки».
Генрих вообразил себя мертвым, лежащим в красивом полированном гробу, представил рыдающую, сильно постаревшую мать и отца, который украдкой смахивает с глаз слезу, и ему стало до того себя жалко, что уже возле самой школы он присел на скамейку и, уткнувшись ладонями в лицо, разрыдался.
— Скажите, я могу вам помочь? — услышал вдруг Генрих участливый голос. — Вы так горько плачете, что мне и самой захотелось плакать.
Генрих поднял глаза и увидел возле себя очаровательную девочку лет тринадцати, одетую в спортивную шапочку и короткую зимнюю куртку.
— Видите, у меня и слезы на глазах появились, — сказала девочка. Генрих украдкой глянул на нее и тут же отвернулся, пряча свои мокрые глаза. Слез у приставучей девчонки, конечно, никаких не было: ее большие глаза с густыми длинными ресницами смотрели весело и добро, а губы мягко улыбались.
— И ничего я не плачу, — буркнул Генрих, отворачивая лицо в сторону. Ему совсем не нравилось, что кто-то вмешивается в его горе.
— Нет, плачете, я же вижу.
— Это от смеха. Вспомнил анекдот, услышанный два дня назад, и теперь вот смеюсь, — огрызнулся Генрих, с необыкновенным упорством разглядывая полусгнившие листья на земле за скамейкой.
Девочка рассмеялась.
— Так вы еще и злюка?
Генрих промолчал. Про себя он подумал о том, что такой красивой девочки никогда еще не встречал, и не без зависти вспомнил Клауса Вайсберга, который в создавшейся ситуации наверняка не растерялся бы и так окрутил девчонку, что она тут же стала бы с ним целоваться. «Девчонки все глупые, — любил говорить Клаус. — У них в голове совсем ничего нет, одно только желание поцеловаться с кем-то. Но они очень сильно это скрывают и разыгрывают из себя недотрог. Главное, это я точно знаю, нужно уметь повести разговор так, чтоб вышло, что целоваться девчонку заставляет не ее тайное, сокровенное желание, а вроде как суровые обстоятельства. И еще — начинать целоваться первым должен всегда парень. Все это — настоящая наука, и в ней я достиг совершенства. Мне никто не отказывал и никогда не откажет!» К сожалению, Генрих никогда не мог заставить себя не то чтобы повести разговор в необходимом русле, а вообще разговориться с девочками. Он просто не знал, о чем с ними можно говорить и как следует себя при этом держать. Нагло? Остроумно? Разыгрывать из себя героя?
