Революция как Сатурн – она пожирает собственных детей.
Вернио, деятель французской революции (гильотинирован)
Революция не умеет ни жалеть, ни хоронить своих мертвецов.
И. В. Сталин
Роман частично основан на реальных событиях, хотя некоторые
имена изменены.
Пролог. Увертюра к долгому танцу
– Это не тот дворник, – сказал вдруг Прокопий тихо
и убежденно. – Не всегдашний, а новый какой-то… Не оглядывайся!
Он стиснул сильными пальцами руку Сабинина, словно
кузнечными клещами защемил.
– Да и не думал я оглядываться, – недовольно
сказал Сабинин, морщась. – Прими руку, больно же…
– А то-то, – хохотнул спутник, разжимая
пальцы-клещи. – Пролетарская заквасочка себя оказывает, осталась
сила… – и мгновенно стал серьезным. – Не тот дворник. Старый был
татарин, моих годов, а этот совсем молодой. Вылитый ярославский половой:
кудерышки льняные, курносый, веснушками всего закидало. Двух таких разных ни за
что не перепутаешь…
Они чинно, неспешно шагали в прежнем направлении. За спиной
не утихало ленивое шарканье метлы по сухому тротуару.
– Я и внимания не обратил, – серьезно сказал
Сабинин. – Все они, по-моему, на одно лицо: фартук да бляха…
– Так ты ж им в лица и не смотрел никогда,
милый, – сказал Прокопий. – В прежней своей жизни. Дворянчиком да
офицерчиком мимо черной кости променадствовал.
– Уймись, – поморщился Сабинин. – Нашел о чем
вспоминать, господин пролетарий… В прежней жизни… Нет больше никакой прежней
жизни, и висеть нам с вами, мил-сдарь, если оплошаем, на одной перекладинке,
совершенно по-братски… а?
– Типун тебе… – зло фыркнул спутник.
– Аль неправдочку глаголю, милай?
– Правду, – нехотя признался Прокопий. – И
все равно – типун тебе… Не егози словесно. Плохая примета – такой вот кураж подпускать
на серьезном деле… Или это у тебя от напряжения нервов?
– Пожалуй, – сказал Сабинин.
– Понятно. Это бывает. Не передумал?
– Да куда уж… Далеко зашло.
– Не тот дворник, – сказал Прокопий без особой
связи с предыдущим. – Я за неделю к прежнему, к «князю», присмотрелся, как
к собственному, давно разношенному штиблету. Но не в том даже дело… Подметать
он не умеет. Совершенно. Метлой шаркает наобум Лазаря, как первый раз в руки
взял. А подмести толково улицу – это, брат, ремесло. Я в Нижнем два месяца подвизался
самым что ни на есть натуральным дворником, с надежным паспортом – ну, выпал
такой оборот, охранка обложила, забился в нору переждать, пока собаки утомятся…
Не умеет он мести. И опять-таки не в том дело… Когда проходили мимо, одеколоном
от него шибануло явственно. И бриллиантином для волос. Несовместимые с
дворником запахи…
– Ты к нему не только присматривался, но еще и
принюхивался? – хмыкнул Сабинин.
– Не егози. Жизнь научит не то что к дворнику
принюхиваться – к трезоркиной конуре. Ты, голубь, под петлей гуляешь
всего-то месяца четыре, а я – третий год. К осени три полных годочка и стукнет.
Три календаря истрепал… И не пойман до сих пор отнюдь не из-за дурацкого
везения. Нет-с, исключительно благодаря навыкам. Так что ты уж чутью моему
доверяй и насмешек не строй.
– Я и не строю, – серьезно сказал Сабинин. –
Но мало ли какое объяснение можно подыскать? Почему непременно филер? Мало ли…
– А ну-ка!
– Домина купеческий, ты сам говорил, – подумав,
сказал Сабинин. – Запил твой прежний татарин, неожиданно и люто, как у нас
издревле заведено на Святой Руси. Даже у татар. А купеческий приказчик, этот
самый тобою описанный кудряш, в чем-то аккурат к этому дню и проштрафился. И
выгнал его миллионщик-самодур грех искупать с метелкой. Отсюда и несовместимые
с дворником ароматы, и полное неумение владеть метлою… Убедительно?
– Отчего бы нет, – подумав, согласился Прокопий.
– Ну вот, а ты заладил сразу – филер, филер…
– Я, промежду прочим, не говорил, что это именно
филер, – поморщился Прокопий. – Просто-напросто мыслю вслух. О
замеченных несообразностях. Конечно, вовсе и не обязательно, чтобы непременно
филер. Поставь они на нас бредешок, их бы, пожалуй, было тут гораздо более
одного, в самых разных видах и обличьях, по разным сторонам, со всех концов. Но
мало ли, береженого бог бережет… Ты поглядывай… украдочкой, украдкой, умоляю я
тебя, не верти башкою, как дикий тунгус в зоологическом парке. До чего ты в
этом деле неумелый – тоска берет согреть…
– Ценю твои тонкие чувства, – сказал
Сабинин. – И спорить не буду. Заранее с тобой согласен, где ж тут переть
против чистейшей правды. Но есть и положительная сторона. Уж оружием-то я
владею, имею нахальство думать, не в пример ловчее прочих…
– Не спорю, – почти сразу же согласился
Прокопий. – Учили вас, ваше бывшее благородие, так, что нам, лапотным, и
близко не подравняться… Только тут случай особый, ты учти. Это тебе не по
япошкам щелкать, не по прописанному в воинском уставе «внешнему врагу престола и
Отечества». – Он помолчал, зло сопя. – Тут свои. Никакие они не свои,
конечно, слов не подобрать…
– Я понимаю, – кивнул Сабинин. – Ничего. Как
сказали бы хохлы наши любезные – не журись, моя коханочка… Постараюсь не
оплошать. Знал бы ты, какие волки на душе воют, когда все в этой жизни напрочь
потеряно…
– Знаю.
– Ах, пардон, я неточно выразился. Когда теряешь все, и
возврата к прошлому нет. Так оно будет точнее. Так что в моей злобе ты не
сомневайся. И потом, ежели помнишь, один свой у меня уже повис грехом на душе,
так что не гожусь в невинные дитяти наподобие убиенных царем Иродом, ох, не
гожусь… – зло выдохнул он сквозь зубы. – И коли уж у нас есть время,
я тебя еще раз попрошу, Прокопий: не лезь под руку и не встревай. Проверки
хотите, доказательства? Кровью повязать хотите? Да хотите, чего уж там, как же
это еще называется… Вот и ладушки… – Он левым локтем коснулся скрытого под
одеждой браунинга. – Сам справлюсь, понятно тебе?
– А что тут непонятного? – дернул уголком рта
Прокопий. – По рукам. Не встреваю. Ты, главное, не дрогни, господин бывшее
благородие. Все, пошли назад, не спеша, раздумчиво, чинною господскою беседою
увлечены…
Он шагал, твердо ставя трость на булыжники мостовой, в
черном касторовом сюртуке и полуцилиндре неотличимый от степенного, осанистого
купца, не вызывавшего у городовых ни малейших подозрений; мало кто, кроме
посвященных в некоторые потаенные сложности жизни, мог бы опознать в нем
эсдековского боевика с неотбытым каторжным сроком и двумя смертными приговорами
за душой.
Кудряш, повернувшись к ним спиной, по-прежнему шаркал
метлой. Из-за угла показался извозчик без седока, неторопливо проехал по
пустынной улице, остановил лошадку – гладкую, сытую – саженях в десяти от них и
привычно понурился на облучке, словно поджидая кого-то, с кем заранее
уговорился. Встретившись с ними взглядом, незаметно показал большим пальцем
себе за спину, опустил веки.
