Конечно, и таким многие поддаются – но далеко не все,
господа, далеко не все…
Есть другая разновидность, гораздо опаснее. И Наденька
как раз из них…
Она не играет, не кокетничает в стиле femme fatale, она
мила, проста и естественна, как река или радуга… но в этом и кроется игра.
Игра, завораживающая этой насмешливой естественностью, словно бы даже
холодностью. В какой-то внешне неуловимый миг ты вдруг осознаешь, что, оказывается,
сходишь с ума по этой красавице, обходящейся с тобой чуть ли не как с братом,
начинаешь ее желать, страдать, томиться… и не понимаешь уже, что оказался на
крючке, заглотнул его так глубоко, что при малейшем движении стальное острие
вспорет живое мясо… И все, ты погиб. Наверное, именно так в свое время и
обстояло с Кудеяром, а ведь не мальчишка-гимназист, эксы ставил, немало
загубленных душ на счету, но вот поди ж ты, он о ней до сих пор спокойно
говорить не может, что-то промелькивает в глазах, та самая неизбывная тоска.
Самому бы не пропасть… Бог ты мой, до чего она все же очаровательна!
Остается изо всех сил цепляться за рассудочный, холодно
поставленный вопрос: ну а зачем ей, собственно, товарищ Николай? Доподлинно
известно, конечно, что дела у господ эсеров обстоят не лучшим образом, и все
же, все же?
Расплатившись с извозчиком, он спрыгнул на тротуар и, вертя
вульгарной тросточкой – а куда же ее прикажете девать, не выбрасывать же было в
мусорную урну на глазах прохожих? – направился к столикам под бело-желтой
маркизой, заведению оборотистого пана Ксаверия. Ром там и в самом деле был
неплох, да вдобавок Кудеяр, ручаться можно, ждет отчета о встрече…
Из дюжины столиков оказались занятыми всего четыре – ага,
вот и Кудеяр за крайним, не заметил пока, вот и Петрусь с малороссом Федором
кофе с ромом пробавляются, куда наверняка напузырили больше рома, чем
кофе, – эти молодцы, подобно своим вождям, в аскеты не спешат
записываться. Вот и Катенька шествует с неизменным тяжелым ридикюльчиком… а ведь
придется и с ней как-то решать, поскольку… Боже!
Он слишком поздно понял, что матово отблескивающий предмет в
руке девушки – английский револьвер «Бульдог» убойного калибра.
Время, казалось, остановилось, а они все оказались в нем
замурованными, словно насекомые в допотопном янтаре.
Катенькина рука с револьвером поднималась невыносимо
медленно, наводя дуло «Бульдога» прямо в грудь бородатому пожилому господину за
столиком, а тот, обездвиженный тем же невыносимо замедлившимся временем, ужасно
медленно разевал рот, глаза его явственно круглели, вылезая из орбит, и
послышался то ли стон, то ли оханье, а потом все звуки заглушили хлесткие и
частые хлопки «Бульдога»…
Потом время опять рванулось дикой пришпоренной лошадью, и
бородатый, по виду типичнейший австрийский бюргер, рантье, неуловимо кого-то
Сабинину напоминавший, прижал обе руки к груди, где по белоснежной манишке
расплывались жуткие темные пятна, стал валиться влево, выпадая из легкого
плетеного креслица, истерически завизжала и тут же смолкла сидевшая с ним дама,
еще кто-то вскрикнул, заметался. Но страшнее всего было Катенькино лицо,
спокойное, торжествующее, можно даже выразиться, веселое…
Сабинин прыгнул, не раздумывая, выпустив дурацкую трость,
отчаянно задребезжавшую на брусчатке, поймал тонехонькое Катенькино запястье,
стал выкручивать из пальцев воняющий тухлой пороховой гарью револьвер. Совсем
рядом увидел белое лицо Кудеяра – тот не помогал и не мешал, просто стоял
соляным столбом…
Девичьи пальчики неожиданно легко разжались, и тяжелый
«Бульдог» остался у него в руке. Сабинин так и держал его – за барабан, стволом
к себе, совершенно не представляя, что же делать дальше. А девушка, стоя
совершенно спокойно, вдруг закричала ему прямо в лицо:
– Ну что вы мешаетесь? Посмотрите на сатрапа! Неужели
не нравится? Это же Дурново собственной персоной! Получил свое, сатрап,
получил, получил!
В ее звонком, решительном голосе была такая убежденность,
что Сабинин невольно оглянулся через плечо. В полном расстройстве чувств, глядя
на лежавшего навзничь австрияка, – тот уже не шевелился, таращась в никуда
стекленеющими глазами, – некоей трезвой частичкой сознания отметил, что
тот и впрямь смахивает на бывшего министра внутренних дел Российской империи
Петра Николаевича Дурново, – вот на кого показался похожим, точно! –
хотя откуда здесь взяться Дурново? Не далее как сегодня утром газеты упоминали,
что Дурново по-прежнему отдыхает в Ницце.
Вокруг оказались словно бы восковые фигуры из паноптикума.
Никто не шевелился, кроме продолжавшей что-то выкрикивать Кати. Возможно,
попросту не понимали, что теперь следует делать. Сабинин тоже себе этого не
представлял.
Несколькими секундами позже в происходящее властно и
непреклонно вмешался полицейский порядок, одинаковый под любыми географическими
широтами: неподалеку сразу с трех сторон послышались трели свистков, затопали
по брусчатке тяжелые сапоги, кто-то рявкнул отрывистую команду, кто-то потянул
из руки Сабинина револьвер, и тот с превеликой охотой разжал пальцы. Только
Катя, ничуть не обеспокоенная внезапно возникшей суетой вокруг, что-то кричала
– про казнь сатрапов, про их историческую обреченность…
…Если обращаться к поэтическим метафорам, полицейский
чиновник Матчек чрезвычайно напоминал древнеримского льва, привыкшего питаться
христианами. А ежели вернуться к будничной прозе жизни, то этот лысоватый
субъект годочков пятидесяти выглядел совершеннейшей скотиной, каковой наверняка
и являлся.
– Я в четвертый раз повторяю, – сказал Сабинин с
тяжким вздохом. – Никакого отношения к этому… прискорбному событию я не
имел, просто случайно оказался рядом.
– Это у вас привычка такая – оказываться рядом с
местами, где совершаются убийства?
– Помилуйте! – сказал Сабинин, изо всех сил
пытаясь сохранять хладнокровие. – Странные вы какие-то вещи говорите.
Можно подумать, были какие-то другие убийства, где я тоже оказывался
свидетелем? Не соблаговолите ли назвать таковые?
Король и император, висевший над головой чиновника, сурово
взирал на него, словно бы удрученный запирательствами. «Любопытно, –
подумал Сабинин. – А ведь здешний портрет императора, в отличие от тех,
что доводилось видеть в более мирных учреждениях и присутственных местах, и в
самом деле похож скорее на изображение сурового пристава, решающего судьбу
мелкого воришки. Ишь, как вызверился… Не специально ли было задумано?»
– Я вам не обязан ничего называть!
– Мы с вами беседуем уже добрую четверть часа, –
сказал Сабинин. – И я никак не могу доискаться до смысла беседы… Я его,
откровенно говоря, и не вижу пока…
– А это и не ваше дело – видеть смысл! – рявкнул
Матчек. – Не ваше дело, ясно? Чтобы видеть смысл, здесь как раз и сидим
мы. В нашей империи именно так и заведено!
– В вашей? – переспросил Сабинин с видом крайнего
простодушия.
У него не было никаких сомнений, что «Матчек» – попросту
перекроенная по верноподданническим причинам на немецкий лад чешская фамилия. А
первоначально, надо полагать, его собеседник писался то ли «Мачек», то ли
«Машек».
