Он выполнил парочку балетных па и проворно исчез за
крохотными кулисами.
– Насчет Монте-Видео – откровенное вранье,
конечно, – тихонько сообщила Надя. – Никакой он не Рамон, а
патентованный румын Кочелеску… но танго его музыканты освоили недурно…
Музыка уже звучала, чем-то она походила на знакомую Сабинину
игру румынских оркестров – скрипка, гитары, виолончель, но мелодия была все же
незнакомая, красивая и грустная, погружавшая сердце в смутную печаль. Несколько
пар уже танцевали в центре зала, на обширном пустом пространстве, и это зрелище
ничуть не походило на все, что Сабинин когда-либо прежде связывал с танцами,
как салонными, светскими, так и мужицкими плясками. Кавалеры, обнимая дам, прижимали
их к себе так, что непривычному наблюдателю это казалось верхом непристойности,
и пары, слившись в объятиях, двигались под музыку в никогда прежде невиданных
ритмах, то продвигаясь вперед, то отступая, совершая резкие повороты. Ближайший
к Сабинину танцор, весьма напоминавший одетого в штатское офицера, вдруг,
подавшись вперед, заставил свою партнершу откинуться назад так, что она едва ли
не колесом выгнулась, но, судя по ее столь же уверенным движениям, это тоже
было одной из фигур заморского танца…
Рыдала скрипка, вторили гитары, виолончель вела свою партию
подголоском. Сабинин уже начал разбирать ритм этого невиданного танго, но
сидел, как на иголках, смущенный откровенностью зрелища и некоей
несовместимостью его со светским видом публики.
– Ну и физиономия у вас, Коля, – рассмеялась Надя
чуть хмельно. – Монашек посреди вакханалии… Хотите попробовать?
– Я?!
– Ну, разумеется. Не разрушайте уже сложившийся в моем
девичьем воображении образ лихого, романтического авантюриста.
Пойдемте-пойдемте, у меня уже есть некоторый опыт… Ну? (Сабинин поднялся из-за
стола, твердо решив не ударить в грязь лицом и в этой непростой ситуации.) Вы,
главное, не пытайтесь ничего изображать самостоятельно, я вас буду вести,
постарайтесь подчиняться, вы ж гусар, а значит, обязаны быть хорошим танцором…
Он подчинился. Взял ее руку так, как это делали танцевавшие
поблизости, положил другую на талию. Надя притянула его к себе, и он
почувствовал женщину так, как ни в одном танце прежде. Рыдала скрипка, он задел
кого-то локтем, но особенно не смутился, еще раньше, сидя за столом, отметил,
что большинство из танцующих пар тоже не могут похвастать опытом и ловкостью, а
значит, белой вороной тут выглядеть не будешь…
Надя уверенно вела его под экзотический южноамериканский
ритм, полузакрыв глаза, склонившись к его плечу так, что волосы щекотали его
щеку, а брильянтовая сережка то и дело колюче касалась его губ. Никакой прежний
опыт записного танцора здесь не годился – настолько непривычным был танец:
будоражившая смесь порока и невинности, прижавшееся к нему гибкое сильное тело
под тонким платьем и отрешенная улыбка молодой женщины…
– Очнитесь, черный гусар!
Он встрепенулся. Оказалось, музыка умолкла, пары
возвращаются за столики, а на сцене вновь появился субъект с бутоньеркой и вновь
звучно декламировал что-то насчет старых замшелых традиций и победной поступи
культурного прогресса.
– У вас получается, – сказала Надя как ни в чем не
бывало, беря свой бокал. – При некоторой практике можете стать отличным
партнером… Коля, да у вас щеки пылают! Что за прелесть! Я ни капельки вас не
поддразниваю, просто говорю то, что есть… Вам понравилось?
– Тут возможны две точки зрения, – сказал Сабинин,
запивая сконфуженность добрым глотком неплохого шампанского. – Одна –
циничная мужская, вторая же – эстетическая…
– В том-то и прелесть, не правда ли? В том, что есть
две этих точки зрения… – с улыбкой сообщницы сказала Надя. – Ничего.
Когда-нибудь это будут танцевать совершенно открыто. Я где-то читала, что и
вальс сначала считался совершенно неприличным танцем, абсолютно не подходящим
для общества… И что мы наблюдаем теперь? Вальс, скорее, старомоден…
– Был у меня один знакомый ротмистр, – сказал
Сабинин. – Всем танцам предпочитал мазурку. По его собственному выражению,
мазурка открывает невероятные возможности для импровизации: задан лишь общий
ритм, и можно выкаблучивать любые фигуры, какие тебе только придут в голову…
– Тогда получается, что и вся наша жизнь – мазурка.
Есть некий общий ритм, а там уж всякий выкаблучивает, как сумеет, насколько
хватит фантазии… Мы будем еще танцевать, Коля? Времени предостаточно…
– С удовольствием, – сказал он, подумав. –
Начинаю понемногу привыкать…
– К которой из двух точек зрения?
– Ну, вообще-то…
Он замолчал – где-то под потолком вдруг раздалось отчаянное
дребезжание скрытого звонка, четкое, металлическое.
– Живо! – Надя проворно вскочила. –
Полицейская облава!
Грохнул упавший стул – Сабинин вскочил следом за ней,
кинулся к той самой дверце, низенькой, окованной тронутыми ржавчиной железными
полосами. За его спиной надрывался звонок, послышался женский визг, громогласно
стучали опрокидываемые стулья, со звоном разбилось что-то стеклянное…
Он рванул дверь за кольцо, пропуская вперед Надю, взбежал за
ней следом по узенькой темной лестнице, спотыкаясь и ругаясь сквозь зубы.
Кто-то, столь же проворный, звучно топотал следом, покрикивая:
– Эмили, бога ради, быстрее!
– Я спешу, милый… Боже, если узнает Альфред, я погибла!
Моя репутация…
Дальнейшего Сабинин уже не расслышал – оказался под открытым
небом, в небольшом дворике-колодце, куда выходили три высокие глухие стены, а
высоко над головой уже сверкали звезды. Какие-то бочки, ящики, колесо от
повозки… Надя метнулась к выходу, навстречу свету уличных фонарей, Сабинин
побежал следом. Темная фигура в партикулярном кинулась им навстречу с улицы,
свистя в полицейский свисток и придушенно вопя что-то по-немецки, –
кажется, призывала оставаться на месте, поминала закон и порядок.
Ни черта он не различит и никого потом не узнает – вокруг
довольно темно… Не колеблясь, Сабинин заслонил Надю и, почти не примериваясь,
крепко ударил шпика носком лакированного штиблета под колено, а правой рукой
отвесил полновесный удар под ложечку. Громко охнув, шпик в штатском прямо-таки
выплюнул свисток, стал падать – и Сабинин от всей широкой славянской души
почествовал его напоследок кулаком по шее, сверху вниз.
– Ой!
– Бежим, Эмили, бежим…
Не оглядываясь на товарищей по несчастью, они с Надей
выскочили на улицу – спокойную, широкую, обсаженную вековыми липами, сиявшую
уличными фонарями.
– За угол! – скомандовал Сабинин, мгновенно оценив
ситуацию.
Они кинулись влево, свернули за угол высокого здания. И
вовремя – по только что покинутой ими улице, отчаянно бухая сапогами в знакомом
полицейском азарте, прямо к дворику промчались несколько человек. Вновь
раздались пронзительные трели свистков. Но они с Надей, очень похоже, были уже
вне опасности – кто обратит внимание на прилично одетого молодого человека,
сопровождающего столь же элегантную даму?
