– Герр Кадеруччи? – ничуть не удивившись, сказала
выцветшая немка без всякого интереса. – Вы его найдете в седьмом номере,
майн герр…
И скрылась в своей комнатушке, предварительно все же указав
морщинистой рукой направление. Свернув влево, Сабинин прошел по темноватому
коридору и, увидев на одной из дверей начищенную медную цифирку «7», без
церемоний нажал на ручку.
Дверь оказалась незапертой, а комната – не особенно и
большой. Как видно, итальянец то ли был аскетом, то ли не располагал
средствами, позволившими бы ему замахиваться на «Савой» или «Гранд-отель».
Как любой на его месте, жгучий брюнет, как раз собравшийся
налить себе в стакан что-то из бутылки с незнакомой яркой этикеткой, уставился
на непрошеного гостя сердито и недоумевающе. В следующую секунду его свободная
рука с совершенно недвусмысленными поползновениями скользнула к карману брюк.
Но он тут же застыл, оказавшись достаточно благоразумным для того, чтобы не хвататься
за оружие, – понимал, что все равно не успеет…
Сабинин сделал два шага в комнату, держа его под прицелом.
Усмехнувшись, бросил по-немецки:
– Что это вы в карман полезли, любезный мой?
Судя по лицу Джузеппе, он не понял ни словечка. Что-то
пробормотал на родном наречии, непроизвольно сделав выразительный жест – ни
черта, мол, не разберу…
– Что это вы в карман лезете? – спросил Сабинин
уже по-французски. – Или вы и французского не понимаете?
– Понимаю… – растерянно отозвался итальянец на
довольно сносном французском. – Послушайте, какого черта?
– Молчать! – зловеще процедил Сабинин, шагнул к
нему и, прижав дуло револьвера к боку, бесцеремонно полез итальянцу в карман.
Извлекши оттуда браунинг, второй номер, проворно отступил на
два шага, сунул трофей себе в карман, придвинул ногой облюбованный заранее стул
и уселся. Легонько помахал револьвером. Он специально выбрал в оружейной лавке
этого монстра – английский «Уэблей-Грин», сработанный за год до появления на
свет самого Сабинина, в семьдесят девятом. Как боевое оружие этот памятник
старины ни к черту не годился, да и был к тому же неисправен, зато обладал
внушительными размерами и производил самое грозное впечатление.
– Послушайте, мсье, извольте объясниться, –
сердито сказал итальянец. – В конце концов, кто вам дал право вот так
врываться?
Особого страха в его голосе не чувствовалось – ну, конечно,
Надя что-то да рассказала… интересно, что?
– Сядьте. Я кому говорю? Вот так, прекрасно… Я не
намерен разводить здесь церемонии. Либо вы мне немедленно расскажете, как
далеко зашли ваши отношения с Надеждой… с мадемуазель Гесслер, либо, клянусь
всеми святыми, я вам пущу пулю в лоб! – сказал Сабинин и звонко взвел
курок.
Итальянец проследил взглядом воображаемую линию, соединявшую
дуло револьвера с его торсом в расстегнутом жилете. Он, безусловно, не был
трусом, но направленное на человека оружие всегда внушает ему некоторое
уважение, в особенности если ответить аналогичными мерами человек не в
состоянии…
– Вы что, плохо меня поняли? – прикрикнул
Сабинин. – По-моему, я достаточно ясно выражаюсь!
На лице итальянца появилось именно то выражение, какого
Сабинин и ждал: откровенная досада, нетерпение. «Боже, ну за какие грехи ты мне
послал этого дурака?!» – явственно читалось во взоре синьора Джузеппе.
Главное было теперь – сохранить должную серьезность, сыграть
без фальши.
– По-моему, я задал вам вопрос! – неприязненно
бросил Сабинин, подняв револьвер повыше.
– Если я правильно понял, мсье, вы и есть возлюбленный
мадемуазель Надежды?
– Неужели она вам…
– О, что вы, что вы! – запротестовал Джузеппе,
делая энергичные движения обеими руками. – Она достаточно умна и
деликатна… Мсье, черт возьми, у меня есть глаза, и я мужчина, наконец! Ваше
внезапное появление, ваша без труда угадываемая ярость… Умному достаточно, как
говаривали наши предки, древние римляне… Вы ведь тоже социалист, насколько мне
известно? Значит, мы можем говорить откровенно, как товарищи по борьбе…
– Сначала я еще должен убедиться, что могу к вам
относиться, как к товарищу по борьбе, – угрюмо сообщил Сабинин. –
Пока что… Что она вам говорила обо мне?
– Что вы – русский социалист, товарищ по борьбе, –
сказал Джузеппе, косясь на громоздкое изделие сыновей туманного
Альбиона. – Правда, при этом она так мило смутилась, что я, учитывая к
тому же собственные наблюдения, начал догадываться об истинном положении дел…
Мсье, вы – счастливец, честное слово! Вас любит такая женщина…
– Постарайтесь обойтись без поэтических
вольностей, – хмуро бросил Сабинин. – Не уклоняйтесь от темы, давайте
говорить по существу.
– Уберите хотя бы револьвер, – сказал Джузеппе
примирительно, пытаясь и мужское достоинство соблюсти, и не разозлить незваного
гостя резким выпадом. – У вас ведь курок взведен, еще пальнете сгоряча и
консьержка, дура старая, кинется за полицией, а мне это совершенно ни к чему,
товарищ, как и вам, надо полагать…
– Сгоряча?! – поднял брови Сабинин. – Дорогой
мой, вы уж меня не путайте с нервной девицей. Мне, знаете ли, приходилось уже
убивать людей, и я научился делать это спокойно. Да вот, хотя бы, к чему
стрелять, можно проломить вашу напомаженную башку этим саквояжем, чтобы не
шуметь, он, по-моему, достаточно тяжел, да и медью окован…
Иллюстрируя свою мысль, он встал и, небрежно бросив
незаряженный револьвер на обтянутый пыльным зеленым сукном столик, резким
рывком вздернул за ручку большой саквояж, и в самом деле оказавшийся столь
тяжелым, словно там покоилась парочка кирпичей.
И замер в неловкой позе. Он еще никогда не видел такого
ужаса на человеческом лице, даже на войне, не видел, чтобы человек во мгновение
ока становился белым как мел. Оказалось, что это вовсе не литературная метафора
– итальянец и в самом деле стал белее мела, так что фатовские усики выглядели
сейчас намалеванными первосортным углем. Он пригнулся, выставил руки, выкрикнул
что-то на родном языке, спохватившись, вновь перешел на французский:
– Месье-месье-месье! Бога ради, осторожнее!
Эй-эй-эй-эй! Умоляю вас, поставьте назад, ос-то-рож-не-нь-ко! Там же…
Сабинин не шелохнулся, старательно держа саквояж на весу. В
прежнем неудобном положении. Он хорошо усвоил полученные в подвале пансионата
уроки и потому догадался мгновенно – слишком свежи в памяти требования нежнейше
обращаться с иными веществами и инструментами…
– Поставьте, умоляю вас! Осторожно!
С превеликой деликатностью, словно саквояж был выдут из
тончайшего венецианского стекла, Сабинин опустил его на стол. Севшим голосом
спросил:
– У вас там что, бризантные вещества?
– Нет, фиал с кровью Сан-Дженнаро! – огрызнулся
итальянец.
Бросился к саквояжу, осторожно раскрыл его, запустил туда
обе руки, на ощупь перебирая что-то, невероятно бережно, под едва слышимое
стеклянное позвякиванье. «Взрыватели в боевом положении, а?» – подумал Сабинин
искушенно.
