Судя по напряженной спине майора, Бестужев оказался прав.
Кинув на него быстрый взгляд, майор вернулся к столу. Револьвер он по-прежнему
держал в руке, но дуло было направлено не на собеседника, а в сторону.
– Попробуйте выстрелить в них, – сказал
Бестужев. – Отсюда, из окна. А то на улицу выскочите. Они стоят на
оживленной, людной улице, где-то поблизости прохаживается постовой полицейский.
Как видите, я не столь уж и одинок здесь. Я не буду вам растолковывать, что за
бумаги лежат в конверте. Вы, с вашим острым умом, это уже и без меня поняли,
хорошо представляете, куда они отправятся с этим конвертом, если я не выйду
отсюда невредимым. Вы, кажется, говорили что-то о молодом и глупом щенке? Зря.
Вы, в вашей британской самонадеянности, чересчур легкомысленно отнеслись к
русской жандармерии. Знаете, я не считаю себя большим знатоком истории, но зря
у вас в стране уверены, будто британская секретная служба – старейшая в Европе.
Право же, вопрос дискуссионный… Быть может, вы уберете оружие?
Майор, избегая встречаться с ним взглядом, легонько и умело
надавил на спусковой крючок, спустил курок, придерживая его большим пальцем.
Хрипло сказал, спрятав револьвер:
– Только не считайте себя умнее всех на свете…
– Помилуй боже, я и не собираюсь… – сказал
Бестужев. – Я просто считаю себя сейчас тем из игроков, у кого на руках –
все козыри. А вас, соответственно, проигравшей стороной. Те люди, на улице, вам
недоступны. Им ничего не стоит крикнуть полицейского. Германский Уголовный
кодекс восемьсот семьдесят первого года очень строг к тем шалостям, в которых
вы играли первую скрипку. Вы очень быстро вернетесь в Австро-Венгрию, но уже в
гораздо менее комфортабельном вагоне. А там… Ничего хорошего. Те, кто уже
находится под арестом, – их, полагаю, давно отвезли в Вену, – никак
не захотят выглядеть в глазах закона главными персонажами. Они из кожи вон
вывернутся, доказывая, что главный злодей и злой гений, вдохновитель и
организатор как раз вы. Вы их принудили, бедняжек, – угрозами, шантажом,
гипнотизмом. Такова уж человеческая природа. В подобных случаях слетают все
покровы цивилизации, и люди ведут ту животную, ожесточенную борьбу за
существование, о которой так многословно и красочно рассказывал ваш
соотечественник господин Дарвин. Наконец, вам и в родной Англии может стать
слишком горячо. Вас можно привлечь к суду и там. Я знаю, у вас нет писаных
законов, ваши суды судят по прецедентам… Так вот, случались уже прецеденты в
прошлое царствование, когда людей привлекали к суду «за подстрекательство к
убийству лица, не являющегося подданным Ее Величества». У вас ведь есть
оппозиция, способная устроить нешуточную заваруху в газетах и парламенте.
Правящая у вас Ганноверская династия в дальнем родстве с австрийскими
Габсбургами… грязная получится история. Не исключаю, что пославшие вас могут
именно вас и сделать козлом отпущения – вы, видите ли, своевольничали и
зашли слишком далеко… А?
– Простите, у вас, случайно, нет садистских
наклонностей? У вас даже глаза заблестели, нескрываемое удовольствие в голосе…
– Нет, тут другое, – сказал Бестужев. – Я
очень не люблю англичан, вот и все. Вы нам слишком долго и старательно вредили,
начиная со времен Петра Первого, когда посылали эскадры в Балтийское море и
готовы были начать войну… Я никогда не видел своего деда, потому что он был
убит в Крымскую кампанию, под Балаклавой, пулей, выпущенной из английского
штуцера английским стрелком…
Майор пошевелился, язвительно бросил:
– Если мне не изменяет память, это была война, война по
всем правилам, а не нападение бесчестных грабителей на мирного запоздавшего
путника. Могу поклясться, ваш покойный дедушка в момент гибели держал в руках
отнюдь не Библию и не детскую свистульку…
– Да, разумеется, – сказал Бестужев. – Он вел
в атаку на конногвардейцев Кардигана свой эскадрон… Но ведь это вы к нам тогда
заявились, проплыв тысячи миль от своих берегов. Представляю, какой визг
подняла бы ваша пресса, высадись наши полки в доброй старой Англии, какими
варварами вы нас выставляли бы перед всей Европой… Так вот, и в моего отца,
когда он был в Хивинском походе с генералом Троцким,
[45]
стреляли из английских ружей ханские солдаты, подготовленные вашими
инструкторами. Когда я воевал в Маньчжурии, по нам били шрапнелью построенные
для японцев в Англии крейсеры…
– Но ведь и для вас Англия сейчас строит крейсеры на
верфях Виккерса? У Британской империи есть жизненные интересы в самых
разных уголках мира, – произнес майор, выпрямившись словно ярд проглотил:
– Коли уж вы – потомственный военный, обязаны понимать, что существует
стратегия…
– О, разумеется, – с дружелюбной улыбкой кивнул
Бестужев. – Я имею представление о вашей стратегии. Не далее как в прошлом
году ваш король встречался в Мариенбаде с американским послом Беллами Сторером
и, говоря его собственными словами, настаивал, что Россию необходимо оставить
на долгое время совершенно беспомощной и искалеченной в финансовом отношении.
Он боялся, что Америка присоединится к другим государствам, которые собираются,
по выпуску большого международного займа, дать России денег… Сторер отказался
присоединиться к английским интригам… Я прекрасно разбираюсь в вашей стратегии,
сэр. Вот и сейчас вы пытались устроить классическую провокацию, обострить
австрийско-русские отношения, иначе почему известная вам красавица должна была
подложить мне, мертвому, в карман паспорт на имя не просто российского
подданного, а штабс-капитана гвардейского полка… Давайте перейдем к делу. Либо
вы напишете то, что мне необходимо, либо вас передадут в руки германской полиции.
– Я же не мальчик, – уныло сказал майор. –
Подобного рода письменные показания всегда имеют продолжение. Рано или поздно
ко мне явится обходительный джентльмен вроде вас и напомнит кое о чем…
– Возможно, – сказал Бестужев. – Это уже не в
моей компетенции… Но я же не загонял вас силком в эти игры? Или у вас есть
другой выход? Плохо верится… Не тяните, майор.
Он уже знал, что выиграл. Не было у его собеседника другого
выхода – то есть был еще один, конечно, но майор что-то не походил на человека,
собравшегося решить все жизненные сложности выстрелом в висок. И несколькими
мгновениями позже, когда майор с тяжким вздохом придвинул к себе чернильницу,
потянулся за белоснежной бумагой с красиво отпечатанным названием отеля,
Бестужев не ощутил ни злорадства, ни торжества – слишком много сил и
чувств было отдано, чтобы именно этого добиться…
– Извольте, – сказал майор с той же чопорностью,
подавая ему пять или шесть листов, исписанных по-французски убористым
почерком. – Бьюсь об заклад, вы любите английские романы. Эта сцена как
две капли воды напоминает финальный эпизод из «Lady in white».
[46]
