– И тогда вы…
– Вот именно, – жестко усмехнулся Сабинин. –
И тогда – я… Я – призовой стрелок, не сочтите за похвальбу. Уложил с первой
пули. Ну, возникло вполне понятное замешательство, меня даже не догадались
задержать. Я вышел на свежий воздух – и, поскольку был не так уж и пьян, быстро
смог оценить и представить последствия. Военный трибунал. Или, согласно нашим
порядкам, дело по рассмотрении министром внутренних дел может быть передано
опять-таки в военный суд. Хрен редьки не слаще. Смертная казнь, и хорошо еще,
если через расстреляние. В случае самого ошеломительного везения –
долголетняя каторга, тачка, Сахалин… Куда ни кинь – всюду клин. Крах, падение,
несвобода, а то и казнь. Но я, простите, не герой сентиментального романа. Меня
отчего-то совершенно не тянуло покорно представать перед карающим правосудием
и, встряхивая кудрями, произносить в свою защиту эмоциональную речь, которую
потом переписывали бы восторженные курсистки… К чему? Я просто решил бежать, не
теряя ни минуты. Любое промедление было смерти подобно. Я помчался в дивизию.
Там, в канцелярии, сидели добрые знакомые, для них сошло первое же придуманное на
ходу объяснение… Короче говоря, я взломал стол штабс-капитана Терещенко и
схватил первую же лежавшую сверху чистую книжку свидетельства о выполнении
воинской повинности. Все печати имелись, заполнил ее наспех, взял в каптерке
солдатское обмундирование, забежал на квартиру, прихватил все имевшиеся деньги,
часы… – Он печально улыбнулся. – Каюсь, и из стола соседа моего,
Жоржика Лемке, похитил лежавшие там восемнадцать рублей с мелочью… Но тут уж
было не до церемоний. И побежал на вокзал. Свидетельство о выполнении воинской
повинности видом на жительство служить не может, но подозрений не вызовет
никаких, ибо другого документа у отпущенного из армии нижнего чина попросту не
имеется. Никакого другого документа для проезда к месту жительства и не
требуется. Я нарочно вписал себе: «Уволен в Олонецкую губернию», чтобы, не
вызывая подозрений, пересечь империю из конца в конец. Да и шансов наткнуться
на «земляков» было значительно меньше. Часа через три подошел идущий в Россию
поезд. Меня искали, без сомнения, но вряд ли кому-то пришло в голову, что я
стану скрываться под видом отставного солдата, ефрейтора Ивана Морозова. Очень
уж мало общего было между прежним бравым поручиком и отставным ефрейтором
Олонецкой губернии крестьянского происхождения… Как легко можно догадаться,
расчет оказался верен. До Питера я добрался, можно сказать, без малейших хлопот
– волнение при виде жандармов и городовых не в счет. А в Питере, поразмыслив,
отправился к старому знакомому, поручику Бикашову…
– Откуда же вы знали, что он самым тесным образом
связан с социал-демократическим подпольем? – вкрадчиво спросил Кудеяр.
Сабинин недоумевающе уставился на него:
– А я этого вовсе и не знал, простите. Просто… Мы давно
были знакомы и тесно сблизились. Образ мыслей Бикашова, его общие настроения
мне были прекрасно известны. Меж офицерами многое высказывается откровенно,
среди нас нет жандармских шпиков…
– Вы ошибаетесь, увы, – тихо сказал Кудеяр. –
Встречаются.
– Возможно, вам виднее. Но достаточно редко, надеюсь. И
уж никак не в моем случае – иначе мы с вами сейчас не сидели бы здесь. В общем,
я прекрасно знал, что Бикашов, как бы это выразиться, человек с…
противоправительственным, а то и вовсе противомонархическим душком. Многие мои
прежние наблюдения позволяли с уверенностью считать именно так. Пожалуй, я не
ждал от него какой-то помощи, уж никак не предполагал, что он не просто
обладает неподобающим образом мыслей, что он – из ваших, подпольщик…
Просто-напросто знал: уж Бикашов не выдаст, а дельным советом разодолжить
может. А действительность даже превзошла мои скромные ожидания. Он не просто
дал совет, а свел с нужными людьми… Вам рассказывать об этом подробно?
– Не нужно.
– В общем, ко мне присматривались, пытали и допытывали…
пока я, доведенный, признаюсь вам честно, до некоего остервенения, не предложил
им проверить меня в деле. На их усмотрение. Пройти испытание, каковое им будет
благоугодно выбрать. Поразмыслив, ваши друзья предложили некий, как у вас это
именуется, а к т. Ну и что? Жандарм так жандарм. Терять мне было
совершенно нечего, а смертоубийство живого человека к тому времени было для
меня, простите за цинизм, делом знакомым. Ни япошки мне по ночам не снились, ни
этот ваш подполковник… И до сих пор не снится. Вас не коробит такая душевная
черствость?
– Ничуть, – ответил с улыбкой Кудеяр. –
Поскольку могу сказать о себе совершенно то же самое… Японцев, правда, на моем
счету нет, но различия невелики, а?
– Да пожалуй, – кивнул Сабинин. – Не
наполнить ли сосуды? Без тостов и заздравных пожеланий… Ух! Да, это не Яшкин
финь-шампань, «Смирновская» хороша… Ну и вот, теперь я сижу перед вами –
человек двадцати семи лет от роду, один как перст, ничего на этом свете не
умеющий, кроме как воевать… и все на этом свете потерявший…
– Кроме свободы.
– Вот только к чему мне эту свободу применить? Особенно
в нынешнем моем состоянии? Знаете, я добросовестно прочитал те брошюрки, коими
ваши товарищи пытались меня просвещать. И ничего не понял, буду откровенен.
Классовая борьба, эксплуататоры и эксплуатируемые… В одном я с авторами
брошюрок согласен – нет у российской монархии ни будущего, ни перспектив. Ну и
леший с ней! Сохранение существующего строя меня не волнует. Даже наоборот.
Пока сохраняется нынешний порядок вещей, так и оставаться мне изгоем, беглецом
с намыленной петлею в перспективе….
– Ну что же, – сказал Кудеяр. – То, что вы
это понимаете, уже кое о чем говорит… вас ничто не связывает с нынешним строем,
не попробовать ли вам счастья, Артемий Петрович, на другой стороне?
– У вас, я так понимаю? В ваших рядах?
– Разумеется.
– Я согласен, – сказал Сабинин. – Не
раздумывая. Не считайте это пьяной бравадой – право же, было время многое
обдумать. В этом нет ни капли идейности, как я уже неоднократно
подчеркивал – один лишь практический цинизм. Цинизм, великодушно простите.
Ход моих рассуждений прост. Я до сих пор смутно представляю, что за порядок вы
пытаетесь создать, какие цели преследует ваша грядущая революция. Но вот одно я
знаю совершенно точно: если вы окажетесь не прожектерами, а людьми дела и своей
цели все же достигнете, на месте существующего строя воздвигнете нечто новое,
иное, – при этом раскладе все мои прошлые прегрешения будут забыты и
стерты из книги жизни. Быть может, станут и не прегрешениями вовсе, а
заслугами. Случались прецеденты, взять хотя бы французишек или Кромвеля с его
сообщниками. Даже если порядок вещей и поменяется не столь уж кардинально,
некая грандиозная амнистия всегда воспоследует… Я прав?
– Безусловно. Во многом.
– Приятно слышать, – поклонился Сабинин. –
Есть, правда, одна загвоздочка… А окажусь ли я вам нужен со своими столь
нехитрыми побуждениями? Я же не идейный, интересы мои, пардон, насквозь даже
шкурные… Ну что, подхожу?
– Подходите, – серьезно сказал Кудеяр. – По
секрету вам скажу, Артемий Петрович, бывают ситуации, когда чрезмерная
идейность и противопоказана, и прямо вредит делу. Хотите, я тоже буду несколько
циничен? Революция – столь грандиозное и сложное предприятие, что оно вбирает в
себя разнообразнейшие человеческие типажи, вовсе не обязательно идейные,
превзошедшие марксизм до тонкостей. Взять хотя бы анархиста Яшу, взять тех
господ контрабандистов, чьими услугами мы давненько пользуемся – за плату в
виде презренного металла. Мы тоже вынуждены сплошь и рядом допускать в свою
практику элементы цинизма… Так вот, в вашу пользу говорят два весомейших обстоятельства.
Во-первых, вы – кадровый офицер, обстрелянный, боевой. Таких у нас мало. А
девятьсот пятый год показал, что опыт вооруженной борьбы порой предпочтительнее
любой идейности и подкованности в марксизме. Во-вторых… У вас нет обратной
дороги, вы прозрачны, как стекло. Не тот случай, чтобы каяться. Вашего покаяния
попросту не примут, поскольку на вашем счету и тот злополучный интендант, и,
что весомее, жандармерии подполковник Армфельд, коего начальство ценило
довольно высоко и убийством его было разъярено не на шутку… Все ваши надежды
отныне связаны исключительно с нами. Давайте обозначим это явственно, чтобы не
осталось никаких недоговоренностей… Ну, как вам мои циничные построения?
