– Да, разумеется… – скучным голосом отозвался
Суменков.
Оглянулся на Надю. Она сидела на стуле под бдительным
присмотром нависавшего над ней Петра. Судя по лицу, у нее не то чтобы не
осталось сил бороться – она просто не видела выхода для себя. Наверное, с
таким лицом идут ко дну застигнутые водоворотом пловцы, когда не в состоянии
уже удерживаться на воде….
– Борис! – вскинула она голову. – Это все
грандиозная провокация! Он не зря приехал в Кайзербург, он подбирается к «Джону
Грейтону»…
– Замолчи, пожалуйста, – сказал Суменков.
Надолго воцарилась общая тишина. Суменков, не отрываясь,
смотрел на Сабинина, а тот старался не отвести глаз, как будто именно в этом
было спасение: выдержать немигающий, магнетический взгляд, физически давивший…
– Виктор, – сказал Суменков. – Принеси из
кухни тарелку, там наверняка есть…
Когда боевик выполнил приказание, принеся тарелку из
дешевого фаянса, белую, с простеньким узором из синих цветочков по краю,
Суменков, не отводя взгляда от Бестужева, взял обеими руками показания майора и
разорвал – пополам, и еще раз, и еще. Бросил клочки в тарелку, поднес спичку.
Бумага занялась желтым высоким пламенем. Суменков старательно ворошил пылающие
клочки, пока они не догорели, а потом старательно примял пепельницей, раздавил
в порошок черные хрусткие хлопья.
– Постарайтесь меня понять, господин Сабинин, –
сказал он глухо. – Боевая организация должна остаться вне всяких
подозрений. Эти бумаги отнюдь нас не красили…
– Но!.. – непроизвольно воскликнул Бестужев.
Суменков сказал с расстановкой, величественно:
– Я полагаю вас, господин Сабинин, очищенным от всяких
подозрений. И разрешаю вам беспрепятственно уйти отсюда. Возьмите это, –
он толкнул по столу к Бестужеву паспорт и билет на пароход. – Но если вы
когда-либо, где-либо, кому бы то ни было заикнетесь об этой истории, можете
считать себя покойником. Ну что же вы сидите? Не бойтесь, я не играю с вами. Я
никогда не стреляю в спину. Можете идти.
Стоявшие по бокам убрали оружие. Бестужев поднялся на ватных
ногах. Не сразу вспомнил:
– Оружие…
– Извините, ваши пистолеты я оставлю при себе, –
сказал Суменков не допускающим прекословия тоном. – Не люблю, когда возле
меня находятся вооруженные чужаки… Зачем вам браунинги в тихой Германии?
Никаких сражений вроде бы не предвидится, оружие вам понадобится разве что в
Аргентине. Не могу сказать, что знакомство с вами доставило мне удовольствие…
но я справедлив. Вы можете идти. Что же вы?
Бестужев оглянулся в дверях так, словно хотел запомнить их
навсегда – Суменкова, застывшего в манерной позе вождя, олицетворение высшей
власти и высшей справедливости; Надю, с потерянным, бледным лицом ссутулившуюся
на стуле; трех безмолвных боевиков, замерших в позах опытных сторожевых собак.
И вышел, потому что ничего другого не оставалось, потому что
следовало уносить отсюда ноги, потому что он не принадлежал самому себе, и то,
что он едва не бросился на помощь Наде, несмотря на все происшедшее, было
страшной глупостью, способной погубить и его, и дело…
На подгибающихся ногах, чувствуя страшную слабость, вполне
естественную для человека, только что избежавшего почти неминуемой смерти, он
пересек пустынную улицу (фиакр так и стоял у тротуара, очевидно, кучер был свой),
вошел в парадное дома напротив (хотя народ здесь жил, несомненно, небогатый,
парадное сверкало истинно немецкой чистотой) и встал у запертой половинки
двери, до половины застекленной.
Ждать пришлось недолго: из подъезда вышел, первым направился
к фиакру, оглянувшись предусмотрительно по сторонам с волчьей
подозрительностью, широкоплечий Петр. За ним шел Суменков, следом – остальные
двое. Фиакр отъехал. Бестужев стоял, прижавшись лбом к прохладному, чисто
вымытому стеклу. Он не понимал, чего ждет и ждет ли вообще. Все было ясно еще
до того момента, когда он увидел, что Нади с ними нет, – как только
перехватил брошенный на нее холодный взгляд Суменкова. И не было в происшедшем
никакого сюрприза, не было ничего удивительного: еще выходя из квартиры, он
знал, что убил Надю этими бумагами, старательно снятой в номере дешевого отеля
копией, убил так же верно, как если бы сам направил на нее пистолет и нажал на
спуск.
Она была врагом. Она его едва не погубила – и вновь сделала
бы то же самое, представься ей такая возможность. Она ненавидела все, что любил
он, чему служил, – и отдала жизнь тому, против чего он боролся. Ему никак
нельзя было поступить иначе. И все же душу ему раздирала смертная тоска, на
губах теплели ее поцелуи, а в голове бессмысленно крутились, вновь и вновь
крутились французские печальные стихи:
Ainsi, toujours pousses vers de nouveaux rivages.
Dans la nuit eternelle emportes sans retour,
Ne pourrons-nous jamais sur 1’ocean des ages
Jeter l’ancre un seul jour.
Temps jaloux, se peut-il que ces moments
d’ivresse,
Ou l’amour a longs flots nous verse le bonheur.
S’envolent loin de nous de la meme vitesse
Que les jours de malheur?
He quoi! n’en pourrons-nous fixer au moins
la trace?
Quoi! passes pour jamais? quoi! tout entiers
perdus!
Ce temps qui les donna, ce temps qui les efface,
Ne nous les rendra plus?
[49]
Его плечи содрогнулись, и из груди вырвался хриплый стон,
больше похожий на рычание.
– Вы себя нехорошо чувствуете, майн герр?
Он повернулся в ту сторону. Там стояла крохотная девчушка,
аккуратная немецкая куколка в белоснежном платьице и пышных кружевных
панталончиках, таращилась на него с невинной заботой.
– Ничего страшного, liebes Kind,
[50]
–
сказал Бестужев. – Я просто подавился табачным дымом, вот и всё…
– Мой папа говорит, что табак вреден для
здоровья, – чистым, звенящим, как хрустальный колокольчик, голоском
сообщило юное создание. – Вам стоит об этом подумать, майн герр. У вас
даже слезы выступили на глазах…
– Да, конечно, – сказал Бестужев. – Я
обязательно подумаю, не бросить ли мне курить…
Он прилежно постарался улыбнуться малышке, вышел из
парадного и, твердо ставя ноги, пошел по улице, высматривая извозчика.
Глава 3
Мореплаватель
Сухопутному офицеру на море тяжко и неуютно, особенно если
до этого вообще не имел опыта морских плаваний. Не считать же таковыми две
поездки на крохотном суденышке из Питера в Кронштадт?!
