– Да бросьте, Дмитрий Петрович, – нагло усмехаясь,
протянул Бестужев. – Какое там, к черту, идейное противостояние? О нем вы
давно уж не вспоминаете… Так и скажите, как мужчина мужчине, что не можете
простить мне Наденьку. Вы, кстати, знаете, что за печальная неприятность с ней
произошла?
«Знает, – подумал он, глядя, как перекосилось лицо
Кудеяра, как пылало вовсе уж лютой злобой. – То ли у него был свой человек
среди эсеров, то ли как-то иначе дознался…»
– Вы мне еще и за это ответите, – зловеще пообещал
Кудеяр.
– Видит бог, тут уж я совершенно ни при чем. Все
претензии адресуйте Суменкову. Я ведь ее не принуждал работать на англичан. Не
маленькая, сама все понимала…
– Молчать!
– Бог ты мой, а еще сын орловского потомственного
дворянина, – пожал плечами Бестужев. – Где ваше воспитание? Впрочем,
я вас прекрасно понимаю, Жилинский, – добавил он тоном истинного
великодушия. – Положение ваше не из приятных. Вверенную вам школу
бомбистов вы не сумели обезопасить от сотрудников охранного, теперь с нею
покончено, когда-то еще возродится незнамо где. «Джона Грейтона» уже поджидают
корабли пограничной стражи… не хмыкайте, вскоре сами убедитесь. Наконец,
единственная женщина, которую вы, похоже, любили, не просто отвечала вам
холодностью. Ох, не просто… Вы знаете, что она о вас говорила? Когда лежала
разнеженная, полностью удовлетворенная… Повторить вам ее подлинные слова,
Жилинский? – Он лгал лихо, цинично, стыдясь себя в глубине души, но зная,
что иного выхода нет. – Что вы производили на нее впечатление, лишь пока
она была молода и неискушенна. Когда ей не с кем было сравнивать. Тогда… о,
тогда вы на фоне ее неопытности казались лучшим на свете любовником. Но едва
она приобрела некоторый опыт, поняла, насколько мал ваш отросточек, насколько
неумело вы им виртуозите, как мало ей доставляете удовольствия… Как вы
примитивны, эгоистичны и неуклюжи… Она рассказывала даже, как в Москве, в
гостинице «Вилла Рода»…
Всё!!! Отчаянным прыжком Бестужев метнулся влево и,
пользуясь кратковременным приступом ярости, с которым Жилинский, на миг
опустивший оружие, не успел совладать, ударил биноклем на ремне, как кистенем,
вложив в этот удар всю ловкость и силу…
Вскрик боли. Браунинг отлетел в сторону, сверкнул над
перилами – и канул за борт…
Они сцепились, хрипя и даже порою кусаясь, – были
забыты и джиу-джитсу, и все благородные правила борьбы. Колотя друг друга
немилосердно и люто словно пьяные мужики, топтались у борта…
Бестужев внезапно со страхом почувствовал, что не в силах
совладать с противником, – тот казался буйным маньяком, обладавшим силой
трех нормальных людей. Он не позволял себе поддаться панике, но все сильнее
казалось, что он не с человеком борется, что его сдавила мертвой хваткой
огромная африканская горилла…
Искры из глаз! Пропустив кулачный удар слева, Бестужев
пошатнулся, ослепленный, – и новый удар швырнул его на поручни. Почуяв под
ногами пустоту, он отчаянно попытался за что-то уцепиться…
Стиснул пальцы до боли в суставах. Зрение понемногу
вернулось, он висел, держась обеими руками за поручни, над серой, неприветливой
водой, шумевшей далеко внизу, носки штиблет скользили по тронутому ржавчиной
борту, ища опору, натыкались на заклепки, но тут же срывались…
Жилинский, отступив на пару шагов, вытянув в его сторону его
же собственный наган, торопливо, с перекошенным яростью лицом, раз за разом
давил на спуск – и раз за разом раздавались лишь слабые щелчки. Бестужев так и
не нашел времени вытряхнуть из барабана стреляные гильзы, перезарядить оружие,
так два часа с бесполезным револьвером и проходил…
Мелькали секунды – а казалось, часы проползали…
Сообразив, наконец, в чем дело, Жилинский, не сводя с
корчившегося в нелепой позе Бестужева яростного взгляда, торопливо выбивал
гильзы шомполом, потом полез в карман, принялся лихорадочно заталкивать патроны
в гнезда…
Нога нашла точку опоры – и, понимая, что уже в следующий миг
может ее и лишиться, Бестужев отчаянным рывком бросил тело вверх, так, словно
одним прыжком предстояло взметнуться из кипящего адского котла к прелестям рая…
Он обрушился на Жилинского, сбил его с ног, и оба вновь
покатились по палубе. Отбросив всякую цивилизованность, Бестужев ударил коленом
по всем правилам подлой кабацкой драки. Жилинский, наверное, дико орал от непереносимой
мужской боли, но штабс-ротмистру казалось, что он оглох. Он нанес еще несколько
ударов, не менее жестоко и метко, подхватил револьвер, пошатываясь, поднялся на
ноги и встал над корчившимся врагом, цепляясь за поручни, чтобы не упасть.
Легкие шумели, как кузнечные меха, во всем теле разлилась противная слабость.
Неуклюже затолкав револьвер за пояс, он, покачиваясь, направился к висевшей
неподалеку шлюпке, где еще раньше заприметил свернутую кольцом веревку изрядной
длины, – аллах ее ведает, как она именовалась на морском жаргоне.
Прихватив ее, вернулся назад и принялся методично связывать
слабо шевелившегося Жилинского, стараясь, чтобы многочисленные узлы были
достаточно крепкими. Опутывал его тонкой смолёной веревкой, как паук паутиной
пеленает пойманную муху. Пришлось сделать над собой изрядное усилие, чтобы
остановиться, – ведь этого достаточно, вполне…
Закончив, рухнул рядом с бомбистом, похожим скорее на
какой-то гротескный сверток, и, бессмысленно уставясь в серое скучное небо,
жадно хватал ртом воздух, чувствуя ломоту во всем теле, боль в челюсти и
затылке, изжогу под ложечкой, куда однажды пришелся кулак Жилинского. Медленно
поднял руку – в локте занозой застряла тягучая боль, – потрогал щеку,
висок, волосы. Там было мокро и липко, на ладони остался густой мазок крови.
И сразу же новая боль колюче пронзила кровоточащий висок,
куснула под ребра…
Он не знал, сколько лежал так. Очнулся, услышав хриплый
голос Жилинского:
– Сволочь… Что ты сделал, сволочь…
– Упаковал добычу, – сказал Бестужев, улыбаясь
окровавленными губами. – Только-то и всего…
– Сволочь…
– Ну, это тема для дискуссий… – откликнулся
Бестужев.
Нашарил в кармане портсигар и осторожно сунул в рот тонкую
германскую папиросу, придерживая мундштук распухшими губами. Палубу слегка
покачивало, пароход целеустремленно вспарывал волны словно огромный равнодушный
зверь. Бестужев вспомнил Андрея Болконского – в самом деле, перед огромным
куполом неба, серого с синими прорехами, казались крохотными и бессмысленными и
пароход, и они оба, две шахматных фигуры с разных краев доски, абсурдным
образом связанные воедино красивой и опасной женщиной, которой уже не было в
живых, два уличных мальчишки, игравших в казаков-разбойников под величественным
небосклоном…
– Дай закурить, сволочь…
– А повежливее? – спросил Бестужев, не поворачивая
головы. – Где ж дворянское воспитание?
– Дайте, мы же русские люди…
– Ценное наблюдение, – сказал Бестужев,
приподнялся на локте и сунул своему пленнику в рот папироску, поднес огонь,
прикрывая его ладонями.
