Какое-то время они молчали, потом Жилинский, неловко
передвинув папироску губами в угол рта, спросил:
– Она что, и в самом деле рассказала про «Виллу Родэ»?
– Вздор, – усмехнулся Бестужев. – Жандармские
штучки… Она вообще не говорила ничего об эротическом неудовольствии вами,
сударь мой, так что можете успокоиться, я все это выдумал с ходу, нужно же было
вас чем-то взбесить, чтобы появился шанс… Просто-напросто в вашем деле было
мимолетное упоминание о ночи, проведенной в «Вилла Родэ» с некоей юной и
очаровательной особой, я пошел ва-банк и выиграл, как оказалось…
Жилинский, глядя в небо с непонятной и странной в его
положении беззаботной мечтательностью, протянул:
– Ну, конечно, «Вилла Родэ»… Она уже тогда умела
блистательно пренебрегать приличиями, без колебаний согласилась поехать со мной
в это злачное местечко… Там все и произошло, я был ее первым мужчиной, слышите,
вы?!
– А я, сдается мне, последним, – устало ответил
Бестужев. – Ну и что? Все это абсурдно и нелепо сейчас… Вам бы подумать о
будущем, милейший, отнюдь даже не приятном для вас, наоборот… – Он
чувствовал, что в его словах и правда есть нечто садистическое, но остановиться
уже не мог. – Я вас целехоньким доставлю в Россию, и там вы сядете на
жесткую казенную скамью, по бокам которой согласно правилам всегда стоят
конвойные… Туг и новые дела, и старый приговор…
– Бог мой, ну вы и болван… – совершенно спокойно
сказал Жилинский. – Это ведь не культурная чопорная Англия с ее
беспощадными судьями и строгим порядком, а матушка-Россия! Процесс, подобно
множеству прежних, получит огласку, либеральная общественность поднимет бурю
возмущения, пресса напомнит, что нынче не пятый год и следует властям проявлять
благородство и милосердие, искать пути к национальному примирению… К облеченным
властью лицам потянутся депутации, состоящие из известных в обществе людей и
светских дам… Какая там виселица? Либо выйдет замена смертного приговора
Сибирью, откуда не бежит разве что особенно ленивый, либо можно будет написать
прошение на высочайшее имя. Да-да! Это господа народовольцы, замшелые
антикварные экспонаты, считали для себя невозможным покаянно писать императору.
Что до н а с – мы несколько иначе смотрим на некоторые вещи, господин
жандарм. Цель и в самом деле оправдывает средства, почему бы и не сочинить
жалостливое письмецо Николашке, смеясь над ним в душе? Заранее можно ручаться,
что ежели написать с умом, упомянуть о былой юношеской наивности, о кознях
матерых подпольщиков, совративших бедного мальчика, об искреннем раскаянии –
ваш блаженненький Ники растрогается и начертает: «Помиловать»… А потом все
начнется сначала… Или я неправ? Сколько раз так уже случалось?
Он был прав, и Бестужев всерьез опасался, что именно так и
произойдет, имеется множество примеров…
– Пристрелить вас, что ли? – задумчиво спросил он.
– Не получится, – хихикнул Жилинский. – Не
сможете. Вы, сударик мой, слабы, в офицерских традициях воспитаны, не сможете
через себя переступить. Потому мы вас и сметем когда-нибудь, что революция, в
отличие от вашего заведения, не знает ни сантиментов, ни условностей… Одну
только целесообразность. Вы и не представляете, сколь страшна целесообразность,
когда руководствуются только ею…
Бестужев не хотел признавать за ним правду, какую бы то ни
было, но в глубине души знал, что эта правда была, и это его странным образом
унижало, даже в этом положении.
– Вот взять хотя бы Суменкова, – словоохотливо
продолжал Жилинский. – Зная Бореньку давно, смею предполагать, что он вас
отпустил отнюдь не потому, что поверил вашей легенде. Борис дьявольски хитер.
Он играл беспроигрышно: при обоих вариантах оставался в прибыли. Если мы
прикончим на «Грейтоне» прыткого жандарма – это хорошо, одним голубым мундиром
меньше, а сам он рук не пачкал. Если пароход захватит полиция – снова неплохо.
Большевики, главные соперники эсеров, понесут немалый урон. Куда ни поверни
события – Борис в выигрыше. – В голосе Жилинского не было ни капли
осуждения, скорее уж в нем звучала уважительная зависть.
– Ладно, в конце концов, ничего еще не решено… –
сказал Бестужев вслух.
Собрал все силы и поднялся, подобрав валявшийся у самых
поручней наган. Неуверенными шагами направился в сторону командного мостика,
слегка пошатываясь и превозмогая распространявшуюся по всему телу боль,
чувствуя, как из рассеченного виска снова тягуче поползла на щеку теплая кровь.
Брел, перепачканный, в драной одежде, яростно подбадривая себя, напоминая себе
самому вновь и вновь, что дело еще не кончено.
Вахтенный матрос разинул рот, узрев этакое чучело, вслед за
тем попытался браво заступить дорогу, недовольно треща что-это на альбионском
национальном наречии, но Бестужев, вовсе не намеренный изображать деликатность,
ткнул его дулом револьвера в скулу и с ласковым бешенством посоветовал
по-русски:
– Пшел вон, мерзавец!
Вахтенный отшатнулся, меняясь в лице. Бестужев взобрался по
высокой крутой лесенке, пинком распахнул дверь рулевой рубки. Штурвальный
оторопело оглянулся на него. Осанистый капитан, стоявший у какого-то круглого
приспособления с рукоятями и надписями по кругу, очевидно, решил быть истинным
джентльменом до конца – он после первого замешательства выпрямился во весь
рост, недовольно пожевал губами и буркнул:
– Как все это понимать?
– Меняйте курс, капитан, – твердо сказал Бестужев
по-французски. – Мы идем в Ревель.
– Молодой человек, – неприязненно сказал
капитан. – То, чем вы сейчас занимаетесь, морским правом квалифицируется
как пиратство…
– Наоборот, – сказал Бестужев и, не стремясь к
идеально точным формулировкам перевода, спокойно продолжал: – Я офицер тайной
политической полиции Российской империи. Объявляю ваше судно арестованным за
контрабандный провоз оружия.
– Приказать-то легко, а выполнить будет
потруднее… – сказал капитан и отдал какое-то приказание штурвальному.
Тот, бросив штурвал, попытался пройти к двери. Бестужев
нажал на курок, и в остеклении рубки появилась круглая дырочка с тянувшимися от
нее змеистыми трещинами, совсем рядом с головой матроса.
Тот сразу отступил, виновато косясь на капитана.
– Прикажите вашему человеку вернуться на место, –
жестко распорядился Бестужев. – Я не намерен шутить. И средства выбирать
не намерен. Право руля, капитан, держитесь береговой линии…
В рубке медленно расплывалось сизое марево – дымный
порох оправдывал свое название…
Капитан что-то коротко приказал, и рулевой вернулся к
высоченному штурвалу. Потом осанистый бритт повернулся к Бестужеву:
– Молодой человек, вы достаточно хорошо себе
представляете, сколь трудную задачу на себя взвалили? Захватить корабль в
одиночку – предприятие безнадежное. Рано или поздно будет тревога, вас попросту
сомнут… Уберите оружие, и я… и мы вместе поищем компромисс, который вам
позволит убраться целым и невредимым…
