– Честно? У меня камень с сердца упал. По-моему, мы
друг друга стоим. И вы мне нравитесь, товарищ Кудеяр. До сих пор мне из ваших
попадались то недалекие фанатики вроде Прокопия, то витийствующие либералы в
пенсне…
– А Бикашов?
– О, с ним совсем другое… – сказал Сабинин. –
Он честолюбив. И слишком хорошо помнит биографию Бонапарта. Но ведь и это не
так уж плохо в рамках вашей философской системы?
– Разумеется… – Кудеяр улыбнулся, но глаза
оставались холодными. – Итак, мы поняли друг друга, Артемий Петрович. И мы
друг другу подходим. В ближайшие же дни я вас переброшу за кордон, где вы
научитесь многим полезным вещам. Я не буду брать с вас страшных клятв в духе
карбонариев и масонов, это нелепо и несерьезно. Вы взрослый человек, понимаете
все. Главное не забудьте. Кара за предательство у нас одна – смерть.
– Да ну? Вот неожиданность! – хмыкнул Сабинин,
осклабясь.
Глава 2
Приют странников
Сабинин давно уже не пытался определить, шагает его
проводник прямиком к неизвестной цели или предосторожности ради кружит по лесу,
запутывая случайного клиента. Могло оказаться, что справедливо как раз второе
суждение, – читывали в романах, как же, да и слышать кое-что доводилось…
Он покосился на спутника – невысокого, очень кряжистого
мужчину средних лет, несмотря на теплую погоду щеголявшего в кожушке. По виду,
по поведению, по речи – мужик мужиком, как тысячи ему подобных.
Никакой романтики, господа… Даже обидно чуточку. Сабинин,
разумеется, понимал, что реальные контрабандисты должны как-то отличаться от
тех, что мелькают в романах и на оперной сцене: никаких черных плащей, в кои
они живописно драпируются, никаких широкополых шляп, низко надвинутых на глаза,
а также навах за поясом и тореадорских рубах. Жизнь всегда прозаичнее. И все же
кто бы мог подумать, что задержавшийся однажды в Тамани господин поручик
Тенгинского полка оказался настолько прав… Точнее, настолько будничен в
описаниях.
– Ремесло-то выгодное, Грицько? – спросил он,
чтобы только нарушить долгое, ставшее неловким молчание.
Грицько мельком бросил на него равнодушный взгляд,
ухмыльнулся – из-под усов показались крепкие желтые зубы:
– Эге ж. Не голодуемо. Смотря по удаче всё…
– Слушай-ка… А этот твой дружок Яша за нами жандармов
не пошлет? Чересчур уж легкомысленный субъект…
Грицько засмеялся:
– Не волнуйтесь, пане. Воны, те а-нар-хыс-ты, – в
его голосе проскользнуло явственное презрение, – нас дуже боятся. Знают,
бисовы души: чуть шо, мы им косточки переломаемо. Пан как в воду смотрел:
легкий мыслью народец. Ой, легкий… Кричат, шумят, книжки мусолят, анархыю ту клятую
придумалы. Через кордон опять же повадились шмузгать. А яка ж, прошу пана,
анархыя, тэорыя эта ихняя, в нашем деле потребна? И деды наши, и отцы ремесло
правили без этих самых тэорый… И жили справно. Нет, им непременно подавай
тэорыю с анархыей… Одно слово – баре, прости господи… Щоб воны на дым
изошлы… Щоб им ни дна, ни покрышки…
– И мне, выходит, тоже? Я ведь тоже, строго говоря,
барин…
– Що вы таке говорите, пан? – серьезно сказал
Грицько. – Баре – это те, кто с жиру бесится, а вы – чоловик серьезный.
Официэр, сразу видно. Я ж служил в войске, понимаю такие дела, пана официэра
узнаю вмиг. Ой, добже пан Яшу тогда напужал! А как же ж, ведаем, Яша сам по
легкости мысли проболтался. Как ему пан без всяких тралимондий пистоль в лоб
упер… Щоб не баловал…
Пожалуй, он относился к Сабинину с некоторым уважением, что
странным образом было приятно, хотя, казалось бы, что ему в мнении простого
кордонного мужика?
– Знаешь, мне отчего-то казалось раньше, что через
границу ходят непременно ночью, – сказал Сабинин чистую правду. – А
мы белым днем отправились.
– Так это ж когда как, – рассудительно ответил
Грицько. – Смотря по месту, смотря по раскладу дела. Иногда ночью добжее,
иногда и белым днем… Не сомневайтесь, пане. Ремесло знаемо.
Не было в этом мужике ни капли романтики, окончательно
уверился Сабинин. Контрабандные путешествия в Австро-Венгрию и обратно были для
него столь же привычной и знакомой работой, как если бы боронил или сеял. Еще
одно крестьянское ремесло, одно из многих. Пожалуй, доведись ему Сабинина
зарезать, он исполнил бы это душегубство без малейшей злобы, вообще без всяких
оттенков чувств. Просто выполнил бы еще одну мужицкую обязанность. Когда
подступают холода, а свинья отъелась, ее полагается резать, вот и вся нехитрая
философия…
– Долго еще? – спросил он.
Они шагали по лесу уже больше часа, не встретив за это время
ни единой живой души, – и до сих пор не показалось ничего, хотя бы
отдаленно напоминавшего границу меж двумя империями.
– Почекайте, пане, – спокойно ответил
Грицько. – Скоро и дойдем. Сначала будет сторожка, охотники там порою
ночуют, а уж потом, еще через полверсты, и просека, кордон то есть. А за
просекой уж и австрияки… Пан пистоль с собою мае?
– А как же.
– Воно и не к чему, – поморщился Грицько. –
Ну, какой толк, ежели что, от стрелянины? Никакого и толку. Вы уж, пане,
душевно вас прошу, за пистоль зазря не хватайтесь, чтобы худа не вышло… А в
огуле,
[7]
совсем добже было б, отдай пан мне пистоль…
– Да нет, я уж его лучше при себе придержу, –
сказал Сабинин непреклонно. – Нельзя мне попадаться, я, знаешь ли, под
виселицей хожу…
Грицько, что Сабинина чуточку обидело, не выразил ровным
счетом никаких эмоциональных чувств. Помолчав, рассудительно сказал:
– А чего ж. Не пан первый, не пан последний такой в
этих местах. На то и шибеница, чтоб под нею ходили, такая уж это поганая
зараза, что без дела простаивать никак не желае… Тильки я вас, пане, все одно
умоляю: зазря не хватаитесь за тот пистоль, уж если зовсим край подойдет…
– А как узнаем?
– А видно ж будет, – пожал плечами Грицько, –
совсем край или еще не край…
– Тоже верно, – пожал плечами Сабинин, не найдя,
что же все-таки противопоставить нехитрой, но убийственной логике. – А
скажи-ка ты мне…
– Ч-ш! – процедил сквозь зубы Грицько, замерев на
месте и подняв руку. – Замрите, пане, як статуй. Осмотреться треба… Вот
она, сторожка…
Теперь и Сабинин рассмотрел сквозь сосны узкую длинную
прогалину, избушку слева – немудрящую, с незастекленными окошками и
провалившейся кое-где крышей. Низенькая дверь наполовину распахнута, на
крылечке стоит ржавое ведро, нигде ни малейших примет человеческого
присутствия.
Согнувшись в три погибели, сделав знак Сабинину следовать за
собой, Грицько перебрался к высокому кустарнику и, присев на корточки, весь
обратившись в зрение и слух, замер, напоминая сейчас хищного зверя в полной
силе. Заметив краешком глаза, что Сабинин сунул руку под пиджак, поближе к
браунингу, «честный контрабандист» искривил лицо в яростной гримасе, зашипел:
