Следующие несколько минут Уэверли описывал круги вокруг моего кресла, изредка выражая отвращение недовольным бормотанием. Время от времени он касался моего черепа, исследуя его нежными пальцами. Затем, очевидно удовлетворенный, он извлек откуда-то из-за моей спины инструменты. Несомненно, они имели отношение к медицине.
— И что вы собираетесь делать? — спросил я — черт возьми, я должен получить ответ! — Если собираетесь меня пытать, то ничего интересного все равно не узнаете.
— Думаете, я намерен пытать вас?
Уэверли держал в руке один из инструментов — сложную хромированную штуковину вроде щупа с мигающими датчиками.
— Сознаюсь, это бы меня позабавило. Я садист, каких свет не видел. Но я не вижу в этом смысла. Простое самоудовлетворение… Мы прокачали ваши воспоминания, так что знаем заранее, о чем вы можете рассказать под пыткой.
— Вы блефуете.
— Ничуть. Мы просили вас представиться? Если помните, нет. Но мы знали, что вас зовут Таннер Мирабель, верно?
Он наклонился поближе ко мне. На его голове пощелкивали и жужжали линзы, поглощая визуальную информацию в загадочной зоне спектра.
— Вообще-то мы не знаем, что нам нужно, господин Мирабель… думаю, вас действительно так зовут. Спутанные следы воспоминаний — целые залежи вашего прошлого, к которому мы не имеем доступа. Вы понимаете, что это отнюдь не способствует нашему доверию к вам. То есть, вы согласны, что это разумная реакция?
— Меня только что оживили.
— Ах, да — Ледяные Нищенствующие обычно исполняют работу изумительно, не так ли? Но в вашем случае даже их искусство не смогло восстановить целое.
— Вы работаете на Рейвича?
— Вряд ли. Никогда о таком не слышал.
Он вопросительно глянул на Сибиллину. Женщина постаралась сохранить бесстрастное выражение, но я заметил, как на ее лице мелькнуло удивление, а глаза на миг расширились. Похоже, она действительно никогда не слышала о Рейвиче.
Что ж, в это даже можно поверить.
— Ну ладно, — сказал Уэверли. — Пожалуй, я смогу сделать это прилично и чисто. Хорошо, что у него в голове нет имплантатов, которые могут мне помешать.
— За дело, — сказала Сибиллина. — Черт побери, у нас нет времени — ночь на исходе.
Уэверли поднес какой-то предмет к моему виску, и я ощутил, как холодный металл вдавился в кожу. Затем услышал щелчок, когда он нажал на курок…
Глава 17
Начальник службы безопасности стоял перед своим пленником, изучая его, как скульптор изучает свою работу на стадии грубого наброска — удовлетворенный результатом усилий, но отчетливо представляя себе всю тяжесть предстоящих трудов. Сделать предстоит многое, но он обещал себе, что ошибок не будет.
Небесный Хаусманн и диверсант были одни — почти одни. Комната пыток находилась в отдаленном полузабытом закоулке корабля. Сюда вела лишь одна из железнодорожных веток, которая, по общему мнению, давно вышла из строя. Небесный собственноручно оборудовал комнату и соседние помещения. Для того, чтобы поддерживать состав воздуха и температуру, ему пришлось подключиться к системам жизнеобеспечения корабля при помощи вспомогательных трубопроводов.
В принципе, тщательная проверка силового и воздушного потребления могла бы открыть существование этой комнаты, однако первым человеком, которому об этом должны были доложить, был сам Небесный.
До сих пор такого доклада не поступало — и вряд ли он когда-нибудь поступит.
Пленник был распят перед ним на стене и обвешан аппаратурой. Из черепа торчали нейрошунты, которые создавали связь с контролирующими имплантатами, спрятанными у него в мозгу. Эти имплантаты были чрезмерно грубы даже по стандартам химериков, но они выполняли свою задачу. В основном они были внедрены в височную долю мозга, связанную с глубокими религиозными переживаниями. Когда-то эпилептики сообщали о переживании божественного присутствия при электрическом раздражении этих областей; имплантаты были приспособлены для того, чтобы в нужные моменты подвергать диверсанта легкому воздействию подобного рода. По-видимому, именно так прежние хозяева управляли им, воспитав самоотверженную преданность их жестокой цели.
Теперь Небесный управлял им через те же каналы преданности.
— Знаешь, о тебе уже никто не вспоминает, — сказал Небесный.
Тяжелые веки поднялись, приоткрыв налитые кровью глаза диверсанта.
— Что?
— Похоже, весь корабль решил спокойно забыть о твоем существовании. Каково тебе — быть стертым из памяти общества?
— Ты помнишь меня.
— Да, — Небесный кивнул в сторону бледного обтекаемого силуэта, который плавал в камере из зеленого бронированного стекла на другом конце комнаты. — И он тоже. Но нас только двое, верно? Значит, о тебе помнят только двое палачей.
— Это лучше, чем никто.
— Они, конечно, подозревают…
Констанца… единственная серьезная помеха.
— Вернее, подозревали, когда вспоминали о том, что случилось. Ведь именно ты убил моего отца. Разве у меня нет полного морального права пытать тебя?
— Я не убивал…
— Нет, ты убил его.
Небесный улыбнулся. Он стоял у наскоро собранного пульта управления, позволяющего ему «говорить» с имплантатами диверсанта, и лениво поглаживал черные круглые рукоятки и застекленные аналоговые циферблаты. Он сам построил эту панель, собирая детали по всему кораблю, и назвал ее «Ларец Господа Бога». В конечном итоге этот инструмент действительно вызывал божественный образ в голове убийцы. Вначале Небесный пользовался им исключительно для причинения боли, но позже, сломав диверсанта, начал переделывать его личность по собственному усмотрению с помощью выверенных доз нервного экстаза. В данный момент височная доля пленника подвергалась лишь минимальному воздействию. В этом неопределенном состоянии он не испытывал благоговейного страха перед Небесным и начинал рассуждать в духе агностицизма.
— Не помню, что я такого сделал, — произнес пленник.
— Я так и думал, что не помнишь. Напомнить тебе?
Диверсант покачал головой.
— Может, я и убил твоего отца. Но кто-то должен был предоставить мне такую возможность. Перерезать путы, оставить в постели нож…
— Это был скальпель, инструмент более утонченный.
— Конечно, тебе виднее.
Небесный повернул одну из черных рукояток на пару делений и проследил, как дрогнули аналоговые циферблаты.
— И зачем мне было делать так, чтобы ты убил моего собственного отца? Я ведь не сумасшедший.
— Он все равно умирал. Ты ненавидел его за то, что он с тобой сделал.
— А откуда ты знаешь?
— Ты сам сказал мне, Небесный.
