Дитерлинг определил главную спираль. У основания — там, где спираль, казалось, должна была уйти в землю наподобие корня, зияло глубокое отверстие. Он указал мне на него:
— Смотри, братишка. Она пустая почти до самой вершины.
— И что это значит? — спросил Родригес. Он знал, как обращаться с молодой особью, но не разбирался в тонкостях биологического цикла этих тварей.
— Это значит, что дерево уже вывело потомство, — произнес Кагуэлла. — И молодняк уже покинул свой дом.
— Они прогрызают себе путь в теле собственной матери, — прокомментировал я.
Пока еще неизвестно, есть ли у гамадриад такое понятие, как пол. Не исключено, что они прогрызают себе путь в собственном отце — или в ком-то еще, не знаю. Когда закончится война, изучение биологии гамадриад воспламенит умы тысяч академиков.
— И насколько крупными они были? — поинтересовалась Гитта.
— Примерно с нашу пленницу, — ответил я, указав носком ботинка на зияющую пасть у основания спирали. — Может, чуть меньше. Но не настолько, чтобы мне захотелось встретиться с ними без тяжелой артиллерии.
— Мне казалось, что они слишком медлительны, чтобы представлять для нас угрозу.
— Эти особи почти взрослые, — сказал Дитерлинг. — В любом случае, от них трудно сбежать в этих зарослях.
— Но захочется ли змее нас глотать… то есть, поймет ли она, что мы годимся в пищу?
— Возможно, нет, — ответил Дитерлинг. — Но это будет слабым утешением после того, как она по нам проползет.
— Хватит, — сказал Кагуэлла, обнимая одной рукой Гитту. — Это такая же дикая тварь, как и любая другая. Разумеется, они опасны, если ты туго соображаешь. Но ведь мы знаем, как с ними обращаться?
В зарослях позади нас что-то затрещало. Мы испуганно обернулись, ожидая увидеть безглазую голову почти взрослой особи, которая неторопливо надвигается на нас подобно товарному поезду, неумолимое скольжение которого не способны остановить податливые заросли.
Вместо этого мы увидели доктора Вайкуну.
Когда мы покидали лагерь, он не выразил желания присоединиться, и я гадал, что заставило его передумать. Только не подумайте, что меня радовала перспектива оказаться в обществе этого вурдалака.
— В чем дело, доктор?
— Мне стало скучно, Кагуэлла.
Высоко поднимая ноги, доктор проследовал через остатки скошенной мною травы. Его одежда, как обычно, выглядела безупречно в сравнении с нашей, на которой с каждым днем экспедиции прибывали прорехи и пятна, — длинная, мышиного оттенка полевая куртка с расстегнутой спереди «молнией». На шее болтались изящные очки-бинокли, а волосы были любовно завиты, что придавало ему вид хмурого отощавшего херувима.
— А вот и наше дерево!
Я уступил ему дорогу. Моя потная ладонь еще сжимала рукоять моноволоконной косы. Интересно, что бы случилось с этим упырем, увеличь я ненароком радиус секущей дуги. Пожалуй, я просто смел бы его. Почему-то мне думается, что мучения, которые он бы перенес при этом, были бы несравнимы с той болью, которую он причинил людям за свою карьеру.
— Экземпляр хоть куда, — заметил Кагуэлла.
— Последнее слияние, по-видимому, случилось пару недель назад, — сказал Дитерлинг, которого присутствие доктора смущало не больше, чем его хозяина. — Взгляните на этот секционный градиент.
Доктор вразвалочку двинулся вперед, чтобы увидеть то, о чем говорил Дитерлинг.
Дитерлинг извлек из бокового кармана своей разгрузки плоскую серую коробочку. Этот прибор, изготовленный ультра, величиной с карманную Библию, был снабжен экраном и несколькими кнопками с загадочной маркировкой. Прижав устройство боком к спирали, Дитерлинг ткнул большим пальцем в одну из кнопок. На экране появились бледно-голубые увеличенные изображения клеток. Эти приплюснутые цилиндрики походили на беспорядочно сваленные мешки с телами в морге.
— В основном это эпителиальные клетки, — проговорил Дитерлинг, чертя пальцем по изображениям. — Обратите внимание на мягкую липидную структуру клеточной мембраны — верный признак.
— Признак чего? — спросила Гитта.
— Животной ткани. Если бы я взял препарат вашей печени, он бы не слишком отличался по структуре от этого.
Он переместил прибор к другой части спирали, чуть ближе к стволу.
— Теперь взгляните сюда. Абсолютно другие клетки, расположены куда более упорядоченно, с ровными сросшимися стенками — это обеспечивает прочность структуры. Видите дополнительный слой по обе стороны оболочки? В ее основе целлюлоза.
Он коснулся другой кнопки, и клетки стали прозрачными и наполнились какими-то туманными силуэтами, похожими на привидения.
— Видите органеллы, похожие на коконы? Это зарождающиеся хлоропласты. А эти структуры вроде лабиринта — часть эндоплазматической сети. Все это можно увидеть исключительно в растительных клетках.
Гитта постучала по коре в том месте, куда Дитерлинг первый раз направлял сканер.
— Значит, здесь дерево больше напоминает животное, а там — растение?
— Разумеется, это морфологический градиент. Ствол состоит из чисто растительных клеток — цилиндр из ксилемы вокруг сердцевины из старой субстанции. Когда змея впервые прикрепляется к дереву и оборачивается вокруг ствола, она все еще животное. Но в тех местах, где она соприкасается с деревом, ее клетки начинают изменяться. Мы не знаем, отчего это происходит, — порождает ли этот процесс нечто находящееся в лимфатической системе змеи, либо дерево дает химический сигнал для начала слияния, — Дитерлинг указал туда, где спираль словно прирастала к стволу. — Процесс такой клеточной консолидации должен занимать несколько дней. По его окончании змея оказывается неотделимо сросшейся с деревом — по сути, становится его частью. Но и в этот период она все еще остается животным.
— А что происходит с ее мозгом? — спросила Гитта.
— Он ей больше не нужен. По большому счету, и нервная система тоже — в нашем понимании.
— Вы не ответили на мой вопрос.
Дитерлинг улыбнулся.
— В первую очередь молодняк поедает материнский мозг.
— Они пожирают свою мать? — ужаснулась Гитта.
Змеи, которые слились с деревьями-хозяевами, сами становятся растениями. Но это происходит лишь после того, как змея достигает зрелости и способна обвить дерево спиралью от земли до самого зеленого полога. К тому времени юные гамадриады в ее псевдо-чреве уже почти сформировались.
Наше дерево почти наверняка перенесло несколько слияний. Возможно, настоящее дерево давно сгнило, и от него остались лишь сросшиеся оболочки мертвых гамадриад. Впрочем, не исключено, что последняя «присоединившаяся» змея в некотором смысле все еще жива и широко расправила свой фотосинтетический капюшон на вершине дерева, упиваясь солнечным светом. Никто не знает, как долго змеи способны прожить в этой последней — «безмозглой», растительной — фазе. Однако рано или поздно другая зрелая особь приползет к этому дереву и заявит на него свои права. Она заскользит вверх по стволу и пронзит своей головой капюшон предшественницы, а затем расправит собственный капюшон над ним. В тени, без солнечного света, капюшон быстро засохнет, а новая змея сольется с деревом и станет почти растением. Остатки ее животной ткани пригодятся лишь на то, чтобы снабдить пищей молодняк, которому предстоит родиться через несколько месяцев после слияния. Некий химический сигнал разбудит новорожденных, побуждая их прогрызать себе путь из чрева, переваривая на ходу свою мать. Они пожрут ее мозг, затем спустятся вниз по спирали, продолжая питаться ее телом, пока не выйдут наружу у самой земли, — полностью сформировавшиеся молодые гамадриады, готовые охотиться.
