— А почему вы думаете, что кто-то ему угрожал? Или
наезжал? — майор впился в него типично милицейским взглядом.
— Я так вовсе и не думаю, — сказал Смолин с
совершенно бесстрастным лицом. — Просто пытаюсь догадки строить. Вы ведь
согласны, что происшедшее не укладывается в обычное нападение грабителей,
хулиганов, наркоманов? Вот видите. За этим что-то должно стоять. Что-то должно
было произойти прежде — какие-то разговоры, требования… Логично?
— Ну, в общем, да… Есть резон так думать… но никто ни о
чем не знает.
— А девочка?
— Какая девочка? — довольно ненатурально удивился
майор.
— Бросьте, — поморщился Смолин. — Я с ним
познакомился, когда вы наверняка еще в пионерском галстуке ходили и порога
«Рапиры» не переступали… У него есть девочка, по-моему, из ролевых эльфов.
Ничего противозаконного, она уже совершеннолетняя, так что со мной ваньку не
валяйте, вы же сами меня вызвонили и хотели поговорить…
— Я с ней еще не говорил, — нехотя признался
майор. — Времени не удается выбрать. Она там все время сидит, — он
мотнул головой в сторону вестибюля. — Значит, вы ничего не знаете…
— И вы тоже, — пожал плечами Смолин. — И
никто ничего… Так что толку…
Он замолчал — майор, стоявший вполоборота к застекленной
коробке вестибюля, вдруг встрепенулся и, не обращая больше на Смолина внимания,
кинулся внутрь едва ли не бегом. Смолин рванул за ним, ведомый неким
инстинктом. Догонять не стал, остановился в сторонке, у двери, выбрав местечко,
чтобы не толкали.
Майор поспешал навстречу девушке в накинутом на плечи белом
халате, появившейся из-за того угла, за которым начиналась лестничная клетка.
Смолин ее, точно, пару раз видел в «Рапире» — молоденькая, симпатичная, черные
волосы по плечам… а лицо бледное, застывшее, настолько горестное, что Смолину
стало не по себе. Он оглянулся, вздрогнул — но тут же сообразил, что это он
мысленно, а не в полный голос вскрикнул: «Нет!».
Девушка шла как слепая, ничего и никого не видя вокруг.
Майор оказался перед ней, заглянул в лицо, взял за плечи — а она движением
сломавшейся куклы уткнулась ему в грудь лицом, плечи затряслись…
Не нужно было гадать и врать самому себе. Едва Смолин ее
увидел, понял, что случилось. Прощайте, Шевалье…
Он повернулся, вышел на крыльцо, спустился по широченным
низким ступенькам и зашагал прочь с больничного двора. Не было ни смысла, ни
надобности здесь более оставаться. Майор для него сейчас совершенно бесполезен,
как и он для майора, а с эльфочкой сейчас невозможно говорить ни о чем. Так что
нечего здесь больше делать.
Он вяло удивился, что не чувствует ни боли, ни тоски. Ничего
не было, кроме злости — холодной, рассудочной, звериной. Есть принципиальная
разница между неаполитанцем и корсиканцем, говорил Шевалье…
Махнул светлой японской машинке с желтым гребешком на крыше,
в которой не усмотрел ни одного пассажира, и та, даже не моргнув поворотником,
моментально притерлась к обочине. Не вступая в переговоры, Смолин сел,
захлопнул дверцу и распорядился:
— В центр, на Кутеванова.
Таксист осторожненько начал, не трогаясь с места:
— Это будет…
— Это будет не дороже денег, — металлическим
голосом произнес Смолин. — Сколько будет, столько и будет. Поехали.
Таксист, пожав плечами, все же тронул машину. Выхватив
телефон из кармана, Смолин открыл «Контакты», вызвал Яшку и, едва услышав
голос, сказал:
— Я к тебе выехал. Ты дома? Отлично, еду…
Нажал клавишу отбоя и откинулся на спинку сиденья, зажимая
телефон в кулаке. Вот именно, Корсика и Неаполь…
Это Шевалье еще лет двадцать назад растолковывал ему разницу
меж неаполитанским и корсиканским подходом к делу.
Итак, Неаполь. В живописно-убогую кухоньку, где Джузеппе
увлеченно лопает макароны, врывается растрепанный Джованни и вопит с порога:
— Джузеппе, старина, у тебя несчастье! Пьетро, этот
рогоносец, чтоб ему провалиться на ровном месте, только что зарезал твоего
дедушку!
Миска с макаронами летит в одну сторону, вилка — в другую,
Джузеппе орет благим матом:
— Пьеро! Арлекино! Карабасо! Все сюда! Этот мерзавец
Пьетро, гореть ему в аду, убил нашего дедушку!
Хватает кухонный нож и выбегает из дома, а следом несутся
вышепоименованные, размахивая лопатами и вилами, бейсбольными битами и вообще
всем, что подвернулось под руку. Возможно, им и удастся прикончить негодяя
Пьетро — если только полиция раньше не перехватит эту несущуюся по главной
улице буйную ораву. Но в любом случае итог один: шум, толкотня, свалка,
полицейские протоколы, суд…
Теперь Корсика. В кухню, где степенно ужинает Джузеппе,
входит Джованни и ровным голосом роняет:
— Джузеппе, Пьетро только что зарезал твоего дедушку…
Джузеппе всего лишь аккуратно откладывает вилку, не более
того. И бесстрастнейшим тоном произносит: — Пьетро поступил очень скверно…
После чего Пьетро запирается в своем доме на семь замков,
забивает окна досками, вооружает до зубов чад с домочадцами и безвылазно сидит
так десять лет. На одиннадцатый год, решив, что прошлое быльем поросло, он
решается отпереть калитку и высовывает нос, чтобы оглядеться.
Выстрел неизвестно откуда — и Пьетро чебурахается с
аккуратной дырочкой во лбу. И никто ничего не видел.
Ага, вот именно, случалось, что и через десять лет… Конечно,
большей частью дело решалось гораздо быстрее — но дело не в сроках, а в разном
подходе к решению проблем…
Смолин до сих пор не мог сказать уверенно, связаны ли его и
Шевалье невзгоды одной веревочкой, или ничего общего тут нет. Но эти тонкости
не имели значения. Главное, пора было перестать обороняться. Следовало
переходить в наступление, не бить в ответ, а именно что нападать.
«Может быть, там клад?» — пришло ему в голову. Почему бы и
нет? Если вспомнить недавние куруманские приключения… если учесть, что куруманский
клад наверняка далеко не последний из запрятанных по необъятной России… Не
столь уж и дурацкая версия. Дом до революции принадлежал Никите Федулычу
Бардину, владельцу пароходов и золотых приисков, одному из шантарских
легендарных крезов. Бардин, в отличие от многих собратьев по бизнесу, гораздо
более пессимистически настроенный насчет исхода великой смуты, собрал все
ценное и отправился в Маньчжурию еще в те времена, когда Шантарск был глубоким
колчаковским тылом, когда войска адмирала штурмовали Екатеринбург, а о
многотысячных партизанских армиях и слуху не было… но ведь мог он что-то
оставить? Скажем, замуровать надежно в дальнем углу подвала пудик-другой
самородного золотишка, неподъемные серебряные сервизы, что-то столь же
громоздкое, но ценное? Или его пессимизм был полным и законченным, и он не
оставил и серебряной ложечки?
Но, допустим, оставил? И к кому-то неглупому, как недавно к
Смолину, попали ломкие странички, исписанные выцветшими строчками с «ятями» и
«ерами»? И там, в подвале столько, что решительный подонок не побоялся крови?
