Он открыл одну из папок и продемонстрировал Смолину
содержимое. Тот кивнул в знак того, что понял, о чем идет речь.
Это были бумаги из Кащеевых закромов, переложенные в новые
папки. Строго говоря, непонятно было, зачем они понадобились Кащею:
небезынтересная подборка, стоившая некоторых денег, – но никак не раритет,
не уникальное собрание. Всего-то навсего архив трех поколений эмигрантов
Гладышевых, коренных шантарцев, ничем особенным не примечательных. Тогда в
девятнадцатом, они всем табором застряли во взятом красными Шантарске: глава
семьи, серьезный купец с супругою, его старший сын, свежеиспеченный инженер
(опять-таки с юной супругой), младший сынишка-гимназист, еще какие-то
тетушки-бабушки-приживалки. В конце концов, им каким-то чудом удалось по
железной дороге добраться до занятых белыми мест, а оттуда податься в Харбин,
где семейство и обосновалось на четверть века. В сорок шестом Гладышевы-сыновья
с женами и народившимися в эмиграции чадами вернулись в СССР и пустили корни на
сей раз во Владивостоке. Насколько Смолин помнил, оба брата давненько умерли, а
наследники поступили, как многие в их положении: без особых угрызений совести
продали архив оптом какому-то владивостокскому барыге, а тот, челноча по Сибири
с антикварными целями, завез его в Шантарск и задешево толкнул Кащею.
Ничего уникального там не было: полсотни фотографий,
разнообразные документы (китайские брачные контракты, которые и русские
эмигранты обязаны были оформлять по всем правилам,
справки-свидетельства-аттестаты, письма и поздравительные открытки и прочий
хлам, скапливающийся у многих в укромных уголках), мелкие дореволюционные
безделушки (бронзовые фигурки, стеклянные пресс-папье, наперстки-ножницы),
несколько книг, отнюдь не уникальных, парочка толстых тетрадей (купец-патриарх
явно пытался от скуки написать нечто вроде мемуаров)… Одним словом, кое-какие
деньги выручить, конечно, можно, распродавая эту заваль в розницу или пуская в
мелкий обмен, но суммы получатся смешными…
Еще разбирая наследство Кащея, Смолин вяло удивлялся, зачем
старику понадобилось держать этот хлам в тайнике вместе с настоящими
ценностями, но Кащея уже не спросишь, так что он вскоре махнул на это рукой, не
пытаясь ломать голову над пустяками…
– Знаешь, что самое смешное? – спросил Кот
Ученый. – Будь в бумагах пресловутая карта с кладом наподобие Флинтовской,
ее бы, конечно, в оборот за копейки не пустили б ни за что, придержали из
чистого любопытства, на всякий случай… Но в том-то и соль, что найти концы мог
только здешний, тот, кто неплохо знает шантарскую историю…
– Вадик, я тебя умоляю, не тяни ты кота за яйца, –
взвыл Смолин. – Любишь ты эффекты, я знаю, да года наши уже не те, и мы с
тобой не юные кладоискатели из детской книжки… Давай уж к делу. Ты меня
достаточно заинтриговал, ладно, я изнываю от нетерпения… Какие там еще штампы?
– Ну хорошо, изволь, – сказал Кот Ученый уже
вполне серьезно. – Итак… Ага, некоторые детали, в которые ты наверняка и
не вникал… Ты помнишь, чем занимались все Гладышевы в эмиграции?
– Сыновья были инженерами, – сказал Смолин. –
То есть один в Маньчжурию приехал уже дипломированным инженером, а младший,
после гимназии что-то такое закончил и тоже в инженеры подался.
– А патриарх? То бишь купец?
– Без понятия, – сказал Смолин. – Не
интересовался. Ну, снова по купеческой части пошел, наверно…
– Ничего подобного. Глава рода, Кузьма Федотыч,
буквально через полгода после того как семейство обосновалось в Харбине, говоря
высоким слогом, обратился к Господу. Монахом стал. Самым натуральным, по всем
канонам постриженным. Так монахом и помер в сорок первом. Это очень важная
деталь… В общем, читай.
Он подал Смолину небольшую толстую книжицу в коленкоровом
переплете под мрамор, как это было модно в старые времена. Не дожидаясь
пояснений, Смолин открыл ее на закладке и по одобрительному кивку друга понял,
что угадал. Аккуратные строчки, порыжевшие чернила, орфография, разумеется, не
«красная» – повсюду твердый знак в окончаниях слов, «яти» и даже кое-где
натренированный взгляд моментально выхватил самую натуральную «фиту». Хотя дата
вверху листа – двадцать пятое сентября тридцать седьмого года. Бывший купец,
как многие, большевистские новшества не принял категорически…
Почти половину листа занимала старательно, по всему
периметру приклеенная газетная вырезка. «Комиссары вновь жрут друг друга то ли
как якобинцы, то ли как крысы в ведре». Это заголовок – из которого сразу ясно,
что газета, конечно же, эмигрантская, кто бы еще себе позволил такую вольность
в выражениях. Ну и что там… Очередные расстрелы в Москве… скрытое злорадство
автора по поводу того, что коммунисты начали истреблять друг друга… длинный
список. И одна фамилия старательно, ровненько подчеркнута чуть выцветшим
красным карандашом: «…комбриг Вальде, политуправление Ленинградского военного
округа».
Смолин перешел к рукописным строчкам.
«Промысел Божий смертными осознается не сразу, иными,
пожалуй что, и никогда, но тот, кому повезло припасть к источнику мудрости
Господней, рано или поздно прозревает пути Творца. Что до меня, смиренного, то
не перестаю возносить хвалу Господу за то, что промыслил мне нынешнюю стезю. Во
времена оны, в полузабытом Шантарске (а точнее, в Кузьмине) лютой злобою я
исходил в адрес грабителей, коими был ограблен и бит, долго еще, недели и
месяцы, посылал проклятья и покрытому татуировками, словно аляскинский туземец,
матросу, и чухонцу с бритой актерской рожей и волчьим взглядом, и даже
третьему, сошке мелкой, нижнему чину с красной звездой во лбу. В те поры, на
речном берегу, в угнетенно притаившемся Кузьмине, мне казалось, когда я в
бессильной злобе глядел вслед удалявшейся железной коробке, что жизнь кончена
окончательно и бесповоротно. Господи Боже всеблагий! Как неумен, корыстен и
животен я был, полагая конец жизни в том, что пришлось расстаться с тридцатью
фунтами золота и драгоценностей! Как я был слеп, убог, нищ духом! Саквояж с
накоплениями мне казался высшей жизненной ценностью… Слава Богу, прозреть мне
удалось очень быстро – а вот понять замыслы Творца и величавую неостановимую
работу Господних мельниц, мелющих медленно, но верно, – лишь долгие годы
спустя. Кем бы я стал в Харбине, не лишившись отобранного красными саквояжа,
прибывши туда богатеем? Никаких сомнений нет, что очень быстро сделался бы
компаньоном Петра Фомича, располагая изрядным капитальцем, в его зарождавшийся
торговый дом все и вложил бы… и опять-таки нет сомнений, что при таком обороте
событий был бы вместе с Петром Фомичом, Никанором Лялиным и китаезой Бао Гунем
убит маньчжурскими бандитами в ночь приснопамятной резни в главной торгового
дома резиденции. И даже случись мне тогда, кто знает, уцелеть, все равно ждала
бы участь хотя бы бедолаги Шахворостова – уцелеть-то он уцелел, да предприятие
от разгрома так и не оправилось, в считанные месяцы захирело, а там дело япошки
довершили, и призреваем теперь Шахворостов исключительно милостынею монастыря
нашего. Был, был в ограблении моем большевиками перст Божий! Как же иначе, если
сам я, найдя святую стезю, который год смиренно и честно несу служение
монастырское, и сынишки, ставши не наследниками купца-миллионщика, а нищими,
долженствующими полагаться лишь на светлые головы и золотые руки, толковыми
инженерами стали, на ноги поднялись благодаря неустанным собственным трудам, а
не батькиному капиталу, не стрижке купонов или дележу дивидендов. Благодарю
тебя, Господи, ежечасно!»
