– Да, действительно, стоит зайти… – сказал Смолин.
В квартиру, в которой хранились такие вещи, безусловно
следовало вломиться, не откладывая…
– Ты смотри, – задумчиво сказал
словоохотливый. – Хоть старик Лобанский и был чудик-чудиком, а приехал
музейщик из самого Шантарска… Дедок бы порадовался, да помер некстати…
– Какое помер?! – возмутился его дружок. –
Убили!
– Да ладно тебе! Кто б его стал убивать? Это бабки
сплетню пустили…
У них вспыхнула вялая, совершенно неинтересная по причине
отсутствия аргументов и фактов перепалка – сам умер чудаковатый старикан (как
выяснилось, любивший гордо именовать себя краеведом) или его все же убили.
Воспользовавшись этой дискуссией, Смолин вежливо раскланялся, пробормотал
что-то прощальное и юркнул в подъезд.
Распахнутая дверь справа, распахнутая дверь впереди, в
глубине бывшей прихожей. Вверх уходит, загибаясь влево, крутая лестница с
вытертыми посередине каменными ступенями и сохранившимися в полной
неприкосновенности массивными чугунными перилами.
Чуть подрагивавшими пальцами Смолин достал из кармана только
что преподнесенную ему от всей щедрой русской души «безделушку» – тяжелую
пепельницу из неизвестного металла, в виде уланской каски. Каска была
германская, на ней красовался прусский орел, орденская звезда, лента с девизом,
вычеканенным вовсе уж крохотными буквами. Ставилась эта штучка на квадратное
навершие, а в опрокинутую каску, соответственно, стряхивали пепел – чуть ли не
сто лет назад, в первую мировую…
Напрягая глаза, Смолин вертел пепельницу… и нашел! Верно
говорится, что в такие минуты истинный антиквар испытывает некое подобие
оргазма…
На ребре подставки красовалось крохотное, совершенно
незаметное, если не приглядываться со всем усердием, клеймо: узенький,
коротюсенький, вдавленный прямоугольник, в котором красовались семь выпуклых
заветных букв: Фаберже.
О таких вещах он только слышал и читал, а в руках держать не
доводилось ни разу. Мало кто держал в руках «патриотические» изделия Фаберже…
Как уже говорилось, немногие знают, что Фаберже, кроме
дорогущих, великолепных по исполнению вещиц оставил и массу ширпотреба –
серебряные ложки-вилки, относительно дешевые портсигары-мундштуки-стаканы… Но
вовсе уж въедливым знатокам известно, что Фаберже, когда грянула первая мировая,
на волне патриотического угара выпустил для фронтовиков, сражавшихся с
«проклятыми тевтонами», вовсе уж простецкие, из недрагоценных металлов
портсигары и пепельницы. Портсигары были из меди и латуни, а такие вот
пепельницы – классом повыше, офицерские, изображали головные уборы проклятых
супостатов, куда, по замыслу творца, пепел следовало стряхивать с особенным
удовольствием…
Самое смешное, что подобные вещички встречаются даже гораздо
реже, чем ювелирка Фабера – кто бы особенно берег эти дешевые поделки? Их
всего-то было выпущено несколько тысяч, в четырнадцатом году, и до нашего
времени дошли считанные экземпляры, по пальцам можно пересчитать…
Вот это была Удача с большой буквы. Послюнив палец, Смолин
потер им клеймо, потом принялся яростно драить кончиком носового платка. Буквы
проступили гораздо четче – ну да, никакой ошибки, доподлинный Фаберже. То есть
не сам Фаберже, конечно, он ведь не стоял у станка, не возился с резцами.
Фаберже был организатором, брэндом, хозяином дела, мастеров на него работало немало,
на иных изделиях ставились их инициалы – но далеко не всегда, кто бы из
серьезных мастеров стал отмечать своим именем такую вот дешевку. И все равно –
Фаберже…
– Это я удачно зашел, – повторил Смолин шепотом
под нос бессмертную фразу Жоржа Милославского.
Сунув пепельницу в карман, окрыленный, он стал подниматься
по старинной лестнице, уже прекрасно понимая, что в Курумане придется
задержаться, подождет вымершая деревня Касьяновка, тамошний золотой клад пока
что больше напоминает мираж, а здесь замаячили материальные раритеты и один из
них оттягивает карман…
Смолин оказался на верхней лестничной площадке – какой-то
нелепой конфигурации, в двадцатые годы – когда же еще?! – ее перегородили
стенкой, значительно уменьшив и поналепили отдельных квартирок.
На площадке – три двери, обитые старым, кое-где продранным
войлоком. Та что слева, приоткрыта, в щель видно, что квартира нежилая.
Центральная и вовсе распахнута настежь.
Из правой, украшенной квадратной табличкой с цифрой «шесть»
(такие таблички во времена смолинского детства прибивали не на квартирные
двери, а на частные дома – характерная форма, синяя эмаль…), как раз и
доносились шлягеры Магомаева.
Впрочем, Смолин смотрел не на дверь… Слева, за приоткрытой
дверью, круто уходила вверх черная чугунная лестница – тоже старинная, но без
изысков в виде металлических кружев и прочих архитектурных излишеств.
Простенькая такая лестница, ведущая, конечно же, на чердак.
Подойдя поближе, Смолин задрал голову, пригляделся в
полумраке. Квадратный люк был заперт на здоровенный висячий замок рыже-бурый от
ржавчины.
У Смолина зачесались руки – в самом прямом смысле, в
кончиках пальцев засвербило этакое щекотанье. Ах, как он любил такие вот
чердаки, запертые на ржавые замки невесть когда, черт-те сколько лет не
посещавшиеся людьми! Там могло и не оказаться ничего, кроме старых газет,
стоптанных ботинок и поломанных стульев, но сплошь и рядом добросовестные
искатели натыкались на что-то интересное, порой уникальное или просто-напросто
способное принести некоторый барыш, искупавший любое ползанье в пыли и паутине…
Дом практически брошен, если не считать квартиры, перед
которой он стоял. Уезжая, никто и не подумал подняться на чердак, значит, его
не отпирали очень, очень давненько. Следует непременно этим озаботиться, но это
чуть погодя…
Звонок рядом с дверью вообще-то имелся, но когда Смолин
нажал потрескавшуюся пластмассовую кнопку, внутри не раздалось ни единого
звука. Попробовав еще и еще, с тем же отсутствием результата, он постучал
кулаком по двери. И снова без толку – войлок, под который, кажется, еще что-то
было подложено, гасил любые звуки.
Покрутив головой, Смолин взялся за ручку двери (красная
стеклянная с заковыристыми узорами внутри, имитация природного камня наподобие
волосатика – опять-таки шестидесятые годы, он помнил такие), потянул. Дверь
поддалась. Распахнув ее на всю ширину, Смолин, как и подобало вежливому
человеку, крикнул:
– Хозяева, честной народ! Есть кто дома?
Очередная песня вдруг оборвалась – судя по всему, кончилась
кассета. Послышались шаркающие шаги, и в маленькую квадратную прихожую,
пошатываясь вышел человечек мужского пола, пониже Смолина, в грязных джинсах и
вовсе уж замызганной синей футболке. Волосы с изрядной проседью всклокочены,
бороденка торчит космами, физиономия, ручаться можно, с неделю не мыта.
Классический образ поверженного зеленым змием экземпляра. С такими Смолин тоже
любил иметь дело – они порой были непредсказуемо упрямы, но, в общем и целом,
прекрасно подходили на роль овечек, которых можно без особых трудов постричь.
