Не тратя времени, Смолин принялся за ту вилку, где
непонятная надпись прослеживалась четче. И вскоре был вознагражден: «кружочек»
оказался двуглавым орлом (что означало поставщика императорского двора), а
крохотные буквицы сложились в магическое слово. Семь букв, первая «эф»… Ну,
Фаберже, естественно, снова ширпотреб, но ведь – Фаберовский…
С хозяином безусловно имело смысл не то что вести
переговоры, а ударять по рукам немедленно. Обе эти вилки Смолин завтра же мог
продать в Шантарске по десятке за штуку (как минимум, господа мои, как
минимум!), к тому же в кармане лежала и пепельница… И это наверняка не все, что
здесь имеется; мало ли что мог натащить за десятилетия усердный краевед –
начинавший к тому же в те былинные времена, когда то, что сейчас стоит многие
тысячи долларов, обходилось в копейки… Смолину дважды в жизни приходилось покупать
квартиры, то бишь все, что в них имелось, – и оба раза он оказывался в
хорошей прибыли. Не было сомнений, что так же случится и теперь.
Его так и подмывало покопаться в кухонных шкафчиках – там
могли покоиться не менее интересные вещички – но он, в конце концов, был не
мелкой сявкой, а серьезным антикваром. И так никуда не денется наследство
краеведа – вряд ли хозяин выйдет за пределы десятки, а если и вздует цену, хрен
с ним, все окупится сторицей…
Гораздо интереснее было в темпе осмотреть саму квартиру.
Опыт подсказывал: там, где на кухне валяются вилки Фаберже, может найтись
немало интересного в горницах и опочивальнях, выражаясь высоким штилем…
Он вышел в «горницу» – опять-таки непропорционально высокую,
странных очертаний – длинная полукруглая стена, одна длинная прямая, два
коротеньких прямых торца. Насколько можно судить, те, кто делили на квартирки
особнячок ликвидированного как класс купца, особыми дизайнерскими талантами не
отличались и перегородки ставили абы как.
Не задерживаясь здесь, Смолин с ходу прошел к двери в конце
полукруглой стены, открыл и заглянул внутрь. Ага, спальня – совсем уж крохотная
комнатушка с небольшим полукруглым окошечком, когда-то, скорее всего,
выходившим на задний двор. Кровать, столик с настольной лампой, полка с пухлыми
растрепанными книгами…
Вернулся в большую комнату. Обе длинные стены сплошь заняты
книжными полками – слева нормального размера, а справа несколько нижних сделаны
в два раза выше, чтобы на них свободно уместились не книги, а картонные папки.
Каковых – толстенных, стоявших аккуратными рядочками, – хватило на две
полки. Присев на корточки, Смолин наугад вытянул одну – обычную, картонную,
завязанную простецкими белыми тесемочками.
Раскрыл. Выцветшие бумаги с машинописным текстом, пачка
фотографий – как можно определить с первого взгляда, сделанных в довоенные
годы: девушки в платьях с рукавами фонариком, иногда весьма даже симпатичные,
иногда не очень, мальчишки с воротничками рубах, по тогдашней моде выпущенными
поверх пиджачков и курточек, на груди (как и полагалось тогда всякому
уважающему себя пацану) значки ГТО, противохимической обороны, «ворошиловские
стрелки». Красноармеец в буденновке, с треугольниками в петлицах и медалью «За
отвагу» на маленькой прямоугольной колодке – это, пожалуй что, финская… Ага, и
надпись на обороте соответствующая: «Олегу Николаевичу от племянника Аркадия.
Январь. 1941». А может, и не финская, может пограничник – тогда на всех
границах то и дело вспыхивало…
Воткнув папку на место, Смолин выпрямился. Осмотрелся. На
полукруглой стене красовалась большая, увеличенная фотография – молодой мужчина
в гимнастерке с «разговорами» на груди. На рукаве – характерный «клапан»
пятиугольной формы со звездой и двумя «кубарями»: ну ясно, родоначальник
династии, если можно так выразиться. Середина двадцатых, когда знаки различия
носили именно что на рукавах. Красное Знамя на груди – орден по тогдашней моде
окружен матерчатой розеточкой. Еще какой-то знак… ага, тоже Боевое Красное, но
– грузинское. А это у него что? Мама родная! Нагрудный знак «За борьбу с
басмачеством», причем гораздо более редкий вариант, не ромбической формы, а с
квадратным основанием, который всегда стоил раза в три дороже ромба…
«Это я удачно зашел», – повторил про себя Смолин,
завороженно глядя на фотографию. Да, помотало тебя, дорогой, помотало по
фронтам гражданской… И ведь, если только не помедли в тридцать седьмом с
конфискацией всех бумаг и регалий, все эти раритеты могут и сейчас лежать… ну
скажем, в том вон серванте шестидесятых годов с отставшей по углам желтой
фанерой… Ах, какая интересная квартирка… По уму, тут бы засесть на недельку безвылазно
и от рассвета до заката – а то и ночь прихватывая – трудиться, не покладая рук…
Прошелся вдоль стены, разглядывая другие фотографии – того
же формата, увеличенные где-нибудь перед войной копии небольшеньких тусклых
снимков двадцатых годов. Тот же «патриарх», но на сей раз в гораздо более
живописном виде: гимнастерка без знаков различия, однако наград прибавилось:
еще одно Боевое Красное, опять-таки в матерчатом венчике, и что-то круглое, с
мечами, а ведь мечи на тогдашних наградах – редкость невероятная… ох ты, это ж
знак отличия Таджикской ССР, двадцать третий год, редкость необычайная! И
тувинский, мать твою за ногу! На голове – лохматая папаха, смахивающая на
туркменскую, одной рукой (не попавшей нижней частью в кадр), красный
революционный орел, надо полагать, подбоченился – а в другой, поднятой на
уровень груди, держит маузер. Да, помотало, пошвыряло, покружило…
Красивая молодая женщина с прической середины двадцатых –
ну, супружница, конечно. Вот они оба с бутузом – вполне возможно, это и есть будущий
краевед Никанор… Так, а что это у нас за подписанное фото? «Дорогому Олегу
Николаевичу на душевную память». Подпись неразборчива… Елки-палки, да это же
Фрунзе!
Вот теперь многое начинает проясняться и переполнять
энтузиазмом. Та же женщина, но уже этак через четверть века спустя – платье и
прическа определенно середины пятидесятых. И рядом, несомненно, «дорогой Олег
Николаевич», легко узнаваемый, но уже морщинистый, седой. Китель со стоячим
воротником и полковничьими погонами, три ряда орденских колодок… Очень похоже,
Олег Николаич, дражайший, тридцать седьмой тебя и не затронул вовсе – что,
логически рассуждая, влечет приятные для антиквара сюрпризы…
Смолин вновь присел на корточки у нижних полок с папками.
Только теперь он, приглядываясь вдумчиво, заметил, что на корешках красуются
уже изрядно потускневшие, карандашом сделанные надписи: «Двадцатые»,
«Довоенное», «Великая Отечественная», «Александр III», «Николай II»,
«Колчаковщина». Покойный, несомненно, был педантом и аккуратистом: книжки
расставлены по ранжиру, по форматам, толстые к толстым, тонкие к тонким, папки
аккуратно подписаны… А это что?
Он вытянул очередную папку, гораздо тоньше остальных – в
палец толщиной, не более. На корешке вместо указания конкретного исторического
периода, вместо имени того или иного самодержца написано просто»: «Федор
Степанович». Интересно, подумал Смолин. Это что ж за Федор Степаныч такой,
удостоенный, говоря канцелярским языком, выделения в отдельное
делопроизводство?
