Ссутулившись, словно бы погрустнев на глазах, Профессор
протянул:
– Так, выходит, и впрямь есть… Иначе что вы все
суетитесь, как тараканы…
– Что – есть? – спросил Смолин цепко.
– А… – Профессор, словно бы разом постаревший, махнул
рукой. – Ваше счастье, Яковлевич, что нет у меня желания во все это
впутываться – не потяну ведь… Ладно, такой уж я дурак… Дело ваше, беритесь…
– Я так понимаю, мы договорились? – спросил Смолин
деловито.
– Договорились, – уныло протянул Профессор, поглядывая
на Смолина как-то непонятно. – Владейте, драгоценный мой, коли охота. Мое
дело сторона, моя хата с краю, и рубашка моя ближе к телу, так что – желаю
удачи… Не в мои годы, да и здоровьичко не то… Эх, будь я помоложе…
– Вы о чем? – спросил Смолин.
– Да так, пустяки сплошные, – отмахнулся
Профессор, тоскливо поглядывая на стакан с бурдой свекольного цвета.
И все же что-то здесь было не так. Определенно. Смолин
отметил и прорвавшуюся на миг надрывную нотку в голосе, и разительные изменения
в лице: Никанорыч словно бы враз протрезвел и даже помолодел, вот странно,
смотрел совсем трезво, тоскливо, показался на краткое мгновение совершенно
другим человеком – каким он, наверное, при другом раскладе и твердости
характера мог бы стать. Все это тут же пропало, как не было, вернулся прежний
истасканный пьянчужка, во всех смыслах бесполезный человечек – но эта краткая
метаморфоза оказалась столь явственной и загадочной, что у Смолина по спине
невольно холодок пробежал…
Профессор, криво ухмыляясь, потянулся к стакану. Смолин
решительно перехватил его руку:
– Э, нет! Нравы в ваших местах, мой благородный дон, не
сомневаюсь, патриархальные, но если вы еще примете, нотариус нас, чего доброго,
выпрет…
– Грамулю…
– Оденьтесь, умойтесь, причешитесь, – безжалостно
сказал Смолин, многозначительно касаясь пальцами фигуры, образованной
пятерками. – Тогда, так и быть, опорожните сей сосуд… У вас тут найдется
что-нибудь чистое? Ну вот и отлично. Давайте, давайте! Быстрее приведете себя в
божеский вид, быстрее откушаете эликсира, а уж потом мы так отметим сделку… Ну?
Печально покосившись на стакан (и тут же алчуще – на
деньги), Профессор тяжко вздохнул, не без усилий оторвал себя от шаткого стула
и вывел себя в комнату. Аккуратненько собрав купюры в отдельную пачку, Смолин
сунул их в барсетку.
Смешно. Если подумать, следовало благодарить этого
предивинского афериста: окажись он честным, предъявив стоящий товар, Смолин
никогда не попал бы в Куруман, преспокойно вернулся бы в Шантарск и всё это
великолепие, которым набита квартира, досталось бы кому-нибудь другому – а то и
большей частью осело на помойке, как случалось не раз и с гораздо более ценными
вещами…
Глава 2
Крестьянин с берегов Невы
Невидная картонная папочка, как очень быстро оказалось, и в
самом деле была посвящена Федору Степановичу Кочу, одному из ведущих мастеров
Фаберже (точнее, питерской ветви семейства Фаберов). Что неопровержимо
доказывалось лежавшим под фотографиями царским паспортом – вернее, как он в те
времена официально именовался, «паспортной книжкой». Выдана сроком на пять лет
в январе тринадцатого года, но когда срок действия истек, понятно, не
существовало уже ни полицейской части, выдавшей документ, ни самой Российской
империи…
Итак, Федор Степанович Коч. «Звания» (как в ту пору именовалось
сословие и общественное положение) – крестьянского. Именно так. Нынешние
прекраснодушные интеллигенты, умиленно обожающие монархию (во времена коей их
прадеды чаще всего девятый хрен без соли доедали и шапку ломали перед каждым
плюгавым волостным писаришкой), в истории сплошь и рядом не сильны, а потому
плохо представляют иные бытовые установления империи…
Коч (коему на момент выдачи паспорта исполнилось пятьдесят
три года) в Питер прибрел двадцатилетним крестьянским парнишкой. Из какой-то
деревушки в Вологодской губернии – где, что характерно, в качестве надомного
промысла испокон веков пользовали и ювелирное дело, работали с серебром. В
царские времена таких деревенских умельцев хватало – собственные клейма и все
прочее…
Довольно быстро прибившись к только разворачивавшемуся тогда
Фаберже, Коч у него проработал всю сознательную жизнь, но, поскольку
университетов не кончал (а значит, и права на личное дворянство не имел), в
купцы и мещане не записывался, на государственной службе не был и в почетные
граждане не произведен, то в документах так всю жизнь и писался: «крестьянин».
Как, кстати, и Григорий Ефимыч Распутин до конца своих дней, несмотря на свое
положение при царской фамилии. Как и Сергей Есенин… Крестьяне – и баста.
Что там у нас дальше? Вероисповедание – православное (хоть
все серьезные исследователи упоминают, что Коч, писавшийся православным ради
вящего спокойствия, на самом деле еще с вологодских времен принадлежал к
какой-то тихушной секте, Синодом весьма не одобрявшейся). Место постоянного
жительства – Санкт-Петербург. Отношение к отбыванию воинской повинности –
прочерк (ага, пальца не хватало на левой руке, об этом тоже писали). Вдовец.
Дети в паспорт не внесены – надо полагать, к январю тринадцатого уже вошли в
совершеннолетие.
Так, прописка… Те же не бардзо ученые интеллигенты отчего-то
полагают ее изобретением сугубо советского периода. Чушь, конечно, редкостная.
Вот они, несколько страничек в конце паспортной книжки, именуемой еще «видом на
жительство». Так и озаглавлены: «Место для прописки видов полицией». Дело в
том, что без паспорта отлучаться из «мест постоянного жительства» можно было
либо в пределах своего уезда, либо не далее пятидесяти верст от такового, если
отлучка продолжается не долее шести месяцев. О чем подробно рассказывалось аж
на двух страницах, где мелким шрифтом были напечатаны выдержки из «Устава о
паспортах 1903 г.». И, как в нашем отечестве водилось испокон веков,
задолго до большевизма, упоминались и особые случаи, когда подданный российский
все же обязан иметь паспорт, хоть тресни. Не говоря уж о том, что обе столицы,
Москва с Питером, были, выражаясь современным языком, городами режимными, и уж
там-то без паспорта лучше было не показываться, равно как и пренебрегать
пропиской.
Итак, прописка… Первый штампик Коч обрел, как легко
догадаться, одновременно с получением паспорта: вид явлен у пристава, что
господин пристав и удостоверил своей подписью, совершенно неразборчивой, но
весьма размашистой.
До декабря семнадцатого Федор Степаныч, надо полагать, по
означенному адресу мирно и проживал. А вот потом он начинает мотаться по
великой и необъятной, взбудораженной и бурлящей Расеюшке…
Двадцатое декабря семнадцатого «вид явлен в Бульварном
полицейском г. Киева участке (подпись паспортиста опять-таки неразборчива). Март
восемнадцатого – новый штамп, „пристава 1-й части г. Оренбурга“. Июнь
восемнадцатого – штамп пристава 1-й части Тюмени. Ноябрь восемнадцатого – ну,
тут уже ощущаются веяния нового времени, „вид явлен“ не у старорежимного
пристава, до коих наконец добралась карающая рука пролетариата, а в „Первом
районе омской гормилиции“.
